из заваленных вещами углов. Откопала странную конструкцию из ткани, отрегулировала ее с помощью завязок, застегнула блузку, нацепила конструкцию на себя и переложила в нее девочку. Надежно закрепив малышку у себя на груди, Молли уверенными шагами вышла из дому.

Шаги ее были гораздо более уверенными, чем она сама.

19

Двое суток и 6 часов назад

Отвратительный запах резко ударял в нос. Стоя у расписанной граффити стены, Ди думала, опасен ли такой воздух для здоровья. Все равно, что вдыхаешь селитровую кислоту в газообразной форме.

Вообще, место выглядело пугающим. Задница Стокгольма. Ни один нормальный человек не отправится сюда по доброй воле. А значит — к сожалению — это идеальное место встречи с тем, кто предпочитает избегать посторонних взглядов.

Была пятница, девять часов утра. Интересно, Томпа действительно сможет вытянуть себя за уши из своей дыры в столь ранний час?

Информатора лучше в криминальном мире ей не найти.

Светило утреннее солнце, но в воздухе чувствовалась прохлада. Ди огляделась. В непосредственной близости к Стокгольму не так много заброшенных промышленных районов, слишком дорогая земля. Но здесь, в Рогсведе, в самом углу граффити-парка Снёсетра, по-прежнему живы шестидесятые, закрашенные следующим тысячелетием. При этом в такое время суток все уличные художники спят.

Но что же так воняет?

Ди сообразила, что это, должно быть, какой-то растворитель, к тому же протухший. Подняв нос к ясному синему небу, она попыталась сосредоточиться на отдельных неповрежденных атомах кислорода.

А когда она опустила голову, он уже стоял перед ней.

Хилое тело привычно подергивалось, но взгляд карих глаз, спрятанных глубоко под морщинками, был как всегда ясен.

— Томпа, — резко произнесла Ди. — Неужели обязательно каждый раз так подкрадываться.

— Для этого я тебе и нужен, — ответил Томпа голосом, который как будто пропустили через несколько слоев наждачной бумаги. — Пойдем, отойдем в сторону.

— Разве мы еще недостаточно в стороне? — удивилась Ди.

— У них повсюду глаза, — прошептал Томпа и завел ее за кирпичную стену.

По другую сторону трава оказалась выше, а в остальном никаких отличий.

— У кого у «них»? — спросила Ди.

— У тех, кем ты интересовалась, — ответил Томпа. — И я понятия не имею, кто они такие, знаю только, что они scary as fuck[7]. Советую тебе быть крайне осторожной, детка.

— Можешь называть меня деткой, только если у тебя что-нибудь для меня есть, малыш, — мрачно буркнула Ди.

— А вот ты можешь сколько угодно называть меня малышом, детка. Можешь даже позвонить мне среди ночи и прошептать мне…

— Я так понимаю, у тебя все-таки что-то есть?

Томпа почесал шершавый подбородок, поднял глаза к небу. Выдержав театральную паузу, он произнес:

— Официального регистра сотрудников как такового нет…

— Это мы уже знаем… — терпеливо сказала Ди.

— А то, что у меня есть, ты уже получила — три возможных имени.

— Эти три имени я проверила, безрезультатно. Мы здесь потому, что ты сказал, что возможно нашел нечто новое.

— Как хорошо, что ты не забыла добавить «возможно». Не знаю, насколько это ценная информация, но у них там в баре, похоже, был мальчик на побегушках.

— Мальчик на побегушках?

— Типа того. Чистил толчок, вытирал рвоту. Всякое такое.

— Мне нужен только ключик. У тебя есть его фамилия?

— Только имя, детка. И еще… это… не прозвище, а как его?

— Кликуха?

— Ты гений, — просиял Томпа. — Кликуха.

— И что у него за кликуха?

— Иван, детка, — ответил Томпа с беззубой улыбкой. — Иван Грозный.

20

Двое суток и 5 часов назад

Бергер сидел за столом в эллинге. Перед ним лежали запечатанные пластиковые пакеты. Два из них побольше, чем остальные, и в каждом — зубная щетка.

— Значит, вот эти? — спросил временный работник, нависающий над Бергером.

Сэм смерил его взглядом. Он не считал себя человеком с предрассудками, и его сомнения в способности этого существа определить местонахождение собственного рта при приеме пищи никак не были связаны с предубеждениями. Просто жизненный опыт.

— Это очень важно, — пояснил Бергер.

— Как будто бывает иначе, — ответил практикант, сгреб пакетики в охапку и вышел из кабинета.

Даже дверь за собой не закрыл.

Бергер взглянул на входную дверь в эллинг, она тоже была приоткрыта. Он уже пару раз пользовался услугами этой фирмы в связи с расследованиями страхового мошенничества и знал, что на них можно положиться. Но что за мальчишку они прислали в этот раз?

Как ни старайся, но анализ ДНК занимает слишком много времени. Сегодня пятница. В воскресенье в пятнадцать ноль-ноль Надя Карлссон умрет. Если Сэм Бергер каким-нибудь неведомым способом это не предотвратит. Пока не похоже, что он сможет это сделать. Впереди у него одни выходные.

В голове Бергера все громче тикали часы.

Его взгляд скользил по исписанной доске. Вся новая информация, все источники вдохновения, все тут. Дело Нади Карлссон.

Бергер был недоволен.

Совершенно недоволен.

Картина более или менее складывалась. Надя встретила мужчину, впервые за очень долгое время, а может быть, впервые в жизни она доверилась мужчине. То, что всего пару месяцев спустя она оказалась похищена, причем мужчиной, вряд ли было совпадением. Похищение так или иначе связано с ее пассией. Как и тот факт, что в момент похищения в ее машине кто-то сидел. Похититель явно не в себе. Он заставил Надю упомянуть в письме Свободу, то самое запретное понятие, которое она в течение полугода лишь намеками упоминала на встречах с психологом, так и не осмеливаясь приблизиться вплотную. Там, в логове похитителя, она смогла написать это слово. И то в качестве комментария о том, что похищение хуже, чем Свобода.

А значит, каждая пройденная секунда — потерянное время. Каждая секунда — это мгновение боли для женщины, которую Бергер теперь почти знал и к которой успел проникнуться симпатией. Чем дольше Бергер занимался занудной, но необходимой полицейской работой, тем больше информации просачивалось на свет божий. Однако к ответу на главный вопрос он так и не приблизился.

Что-то явно не сходится.

Ему было очень одиноко в эллинге, наедине со своими мыслями, с самим собой. Хотя себя и свои трудности сейчас приходится игнорировать. По сравнению с Надиными страданиями его собственные мучения — ничто.

И все-таки у него перед глазами так и стояла коротко стриженая голова Отилии Гримберг, ее