– Сериалку.

– Как зовут?

– Условное название «Остаться в Ж. Часть 3». Сто серий… Двести.

– Почему «3», – поморщил крохотный лобик, с палец трупа, кадровик. – А два где, у врагов?

– Это так художественно говорится, три, – спешно подскочил мачо, почти припадая к держащей золотое стило ладони серьезного человека. – Так смешнее обхохочешься. Впериваются у нас на только «с продолжением», вот пускай лыбятся и гадают, где «один-два», если кого случайно заденет.

– Не глупо, – гукнул смотритель от главных. – Еще что есть из неглупого? А что это «в Ж». Что она, эта Ж, женщина, или, может…

– Сам пока не знаю, – млея от счастья сознаться, пропел М. – Станет известно в… двести седьмой серии. Начальство подскажет, если что.

– Забавно, – крякнуло деревянное лицо. – Пускай эта Ж будет пошире, попышнее, для нас, пожилых, понял? Для пожилых, понял? Пиши заявку.

– Бу-зде, – восторженно взвился Моргатый, почти клюкнул тухлую лысину и удалился, пританцовывая под еле слышную пока ангельскую мелодию золотых дублонов.

И спустился в газетную проходную. Здесь подозвал строгим жестом дурака в униформе, вохра, и строго, даже свирепо спросил:

– Ты кому это, шпиндель, до меня докладал об встрече?

– Чего! – встрепенулся в стойку смирно служащий. – Никак нет ничего никому.

– А как этот какой-то приходил к нашему обозревашке научной, дурил недобитые мозги уголовной статьей об высшей силе?

– Никому! Ни одиным словцом. Вот те… вам. Истинный, – сжался вохр.

– Черт, – удивился Эдик, – не пойму чертей. «Вроде не косит», – подумал. – Лады, закапай, служивый, в свою пипетку. Ты носишь, если хочешь донести живой, мне важное, а я гляжу, куда дальше. Уговор?

– Сеструхиной жизнью… – укусил Горбыш палец.

– Ладно, ладно, – улыбнулся бздуну мачо. – Я тебя насквозь просветил. Вижу, свой. Свои мы с тобой, – приравнял он, как любил хохмить, медведя и пчелку.

Тут вдруг в вестибюле раздался изрядный скандал. Вбежала растрепанная и одетая, как гнилая капуста, бабенка и начала рваться болонкой на поводу через турникет, визжать и попыталась сорвать с престарелой, трясущейся в пропускнике Ираиды фамильную брошку с ложным турмалином. Кто бы узнал во впавшей в малиновый звон разрушительнице покоя печати симпатичнейшую Альбину Хайченко: кроме самой – никто. Сегодняшний хороший денек «адмиральская» дочь сочла подходящим вот для чего.

Раньше, во времена глухого газетного упадка и упорной неразберихи, поливаемой фонтанами бледных, нищих, никому не нужных строк на жевано-желтой, пятой переработки бумаге, Альбинка свободно, особенно в дни не выданной как всегда зарплаты, свободно прорывалась через турникет бывшего мужа, обозревателя Сидорова: делала этому козлу хорошую козу, громкой громилой скандалила и била подвернувшимися папками зазевавшихся сотрудников, чем разряжалась от накопленных «электродов». Маленьких злых безголовых головастиков, плавающих вольным стилем по Альбинкиной крови внутри, от шеи и к пониже спины. И теперь пришло время спа-процедуры, и Хайченко отправилась в орган заодно бить рожу проститутке пера Фирке, из письменного отдела, как она от кого-то из телефонных добровольцев слышала – нынешней пассии слабосильного, убогого ее погубителя. И еще дешевой, потому что кто же из порядочных будет «за так» потакать бесполезному обозревателю увядающих бабьих дней. И еще хотела для чего-то порвать той трусы. «Если она, конечно, окажется, к счастью, в трусах», – задумала Альбиночка.

Но в этот раз прорваться погромщице ни чертяшки не удалось: здоровенный белокурый красавец лось с лицом идущего в бой торпедоносца обхватил железной клешней скандалистку за бывшую талию, подволок в подсобку за пропускником, бросил, будто тут же хотел растерзать на сладкие части, на топчан в позу сидя и, глумливо ухмыляясь голодным загорелым крокодилом, спросил:

– Чего заявилась? Кого тебе еще?

Выслушав, как проповедь опоздавшего в канон апостола, связанные подсевшими связками крики и визги истерички, крокодил неожиданно брякнул:

– Жди, тихо. Будто ты дохлая в крысоловке. Мигом Фирку вызовем на опознание будущего трупа.

И Альбиночке впервые в этот звонкий, как битый фарфор, бравурный день усмехнулась удача. Ну правда, через малую стопку минут явилась закраснелая, будто после шлюпочной качки, провожаемая лыбящейся вохрой и испуганная Фирка, и дамы, строго регламентируемые мачо, вступили в отношения.

– Курва-пододеяльница… простыня неглаженая, – зашлась Альбиночка, метя содрать с товарки по несчастью и правда прощупывающиеся на толстом заду трусы.

– Содержанка, безделушка-копилка… фашистская собственница! – визжала Фирка, норовя достать ногтями и соскрести с Хайченко несуществующий парик и слой защитной пудры.

– Корова сисятая, развесила трусяры на чужих мужей!

– Кукушка пятнистая, забирай своего падучего из змеиного гнезда, губошлепа сонного…

– А за мужа щас тебе бурю на шейке разрисую… Ополовиню твой маленький носяру.

– Держись за свою табуретку, об газету не удержишься, задавоха…

Потом дамы в изнеможении упали на ловко предоставленные мачо стулья и разрыдались.

– Слышь, Альбинос, – засморкалась Фирка, как тепловоз, в скомканную газетку. – Я тоже брошенная вещь. Давно. И было-то всего полтора раза, вспомнить опытной даме нечего.

– Врешь, Фирка. И себе нарочно врешь. Я и сама пролитая адмиральская кровь. Вот и кипит, как в камбузе компот из сучьих фруктов.

– Ладно, бабоньки, – широко улыбнулся, глядя сверху на стравленных борзых, Моргатый. – Вижу, в кондиции. Нате вам по три листа, – отслюнявил он. – И пишите мне на этого отходника дамских вод полную версию чернухи. Про этого про кукуя незалежного. Пишите понятными буквами, чтобы разобрать, все, что с сердца брызжет опозоренного. А мы ходу дадим. Не уйдет, мозгов полоскун, от нашего клише.

И вышел из коптерки за турникет, очень довольный ласковым днем и возникшим междусобойчиком. Альбинка же сказала Фирке:

– Совсем я, Фира, пропала. Дочка, как дегтя бочка, катит под откос. Гад растлитель отбил пионерку. Пойду туда морду царапать. Совсем я брошенная, в жизни скошенная. Невеста без насеста. И если б не друзья, чемордашки и… этот, слесарь-локалыцик…

– Морду цапать? А ну расскажи, – деловито предложила Фирка, бесстрашно подвигаясь ближе. – И у меня у самой, как в склепе с призраками, – пообещала она, видно, молчать тайну.

Через четверть часа мачо заглянул в отстойник и обнаружил обеих дам бок о бок: Фирка рисовала на губах Альбиночки бабочку, а другая, держа капающую тушь на конце малого ерша, выводила Фире угольные страстные очи, рисуя помимо воли что-то все-таки не то, какие-то угольные копи царя Соломона. Мачо отобрал листы и прочел вылезшими на лоб глазами, так как всегда испытывал трудности чтения: «Ничего про этого сотрудника ни днем, ни ночью хорошего не помню. Вспомню – изложу подробнее», – вывела Фира. А адмиральское исчадие и вовсе кратко сообщило: «А в харю бандаж хочешь?»