— Нет. — Она прижимается щекой к стеклу. — Вспоминаю.

— Ну, это тоже своего рода размышления. — Он возится, становясь на колени, смотрит из окна на церковное кладбище, испещренное могильными плитами. — По-прежнему больно?

Шарлотта может только кивнуть.

— Я пробовал вот это. — Он награждает свою морковную голову парой хорошеньких ударов, не переставая во весь рот улыбаться сестре. — Когда думать становилось слишком грустно. Не помогало.

— Представляю. Тебе, наверное, еще грустнее стало, — говорит Шарлотта, неохотно смягчаясь.

Брэнуэлл хохочет, смешно прижимается носом к стеклу, пыхтит, чтобы оно затуманилось, потом рисует указательным пальцем кошку, на полдороги превращает ее в человека в шляпе и стирает. Все это за считанные секунды. Часто возникает ощущение, что Брэнуэлл передумывает чаще, чем моргает, и быть с ним — все равно что держать в руках птицу: такая трепещущая, почти избыточная бурлит в нем жизнь.

— Мне нравится думать, — решительно заявляет он, — и очень жаль, что нельзя думать и при этом не расстраиваться. Согласна?

Какая-то часть Шарлотты по-прежнему хочет спрятаться, отвергнуть мысленную шахматную доску, которую ставит перед ней брат. Однако она склоняется над фигурками и делает ход.

— И каков же ответ? Быть глупым и не думать вовсе?

— Полагаю, в этом случае человек не расстраивается, но и не чувствует ничего по-настоящему, поэтому так не годится… Шарлотта, а ты когда-нибудь думаешь о вещах, которые на самом деле не существуют?

— Нет, — еле слышно произносит она, не в силах встретить взгляд его горящих глаз и громко и четко ответить «да». Улыбка Брэнуэлла подтверждает это.

— Когда ты думаешь о них, ты действительно их видишь — так ведь? Я — да. О, я не имею в виду призраков или что-то еще в этом роде. И не воспоминания. Я говорю о том, что ты создаешь у себя в голове. — Он резко поворачивается спиной к окну и кладбищу и свешивает тонкие ножки рядом с ногами Шарлотты. Его лицо принимает ангельское выражение. — И они не расстраивают. Это самые лучшие вещи на свете. О, как они мне нравятся.

Слова Брэнуэлла — это сладости, над которыми кружит Шарлотта, завороженная, искушаемая. Да, да, так и есть: но что, если это неправильно? А понятие неправильно имеет над Шарлоттой огромную власть, как сильнейшая магия. Правильно ли это? Даже сейчас ее разум делает внезапный поворот — о, Мария рассудит — и тут же отскакивает от стены бесконечного молчания.

Что там?

Спросите миссис Табиту Эйкройд, или Тэбби, как ее вскоре начали называть в пасторате, и она скажет вам: много чего. Духи, призраки, домовые, гигантские черные собаки с глазами-блюдцами. Ни палки, ни камня без своей истории: в том разрушенном доме повесился мужчина, которого обвинили в колдовстве, на стене сарая остались следы дьяволовых когтей, к перекрестку на закате дня летнего солнцестояния выходит белая женщина… Что там? Такие вот вещи.

Удивительно, но когда о них рассказывает Тэбби, они вовсе не пугают — или пугают по-хорошему. Чтобы это понять, нужно познакомиться с Тэбби; Шарлотта поначалу делала это с недоверием, что Тэбби воспринимала как своего рода последствие Коуэн-Бриджа.

Пока Шарлотта с сестрами была в школе, Нэнси и Сара Гаррс вышли замуж и покинули пасторат. На их место наняли только одну служанку — казалось бы, вполне достаточно, ведь четырех сестер почти круглый год не будет дома (в Коуэн-Бридже каникулы были так же скудны, как и питание). Поэтому, когда Шарлотта вернулась домой потерянной и убитой горем, ей показалось вполне правильным — то есть уместным, предсказуемо неправильным, — что обезображенным домом заправляет какая-то чужая женщина. Шарлотта была готова ее ненавидеть.

Только вот с самого начала ничего чужого в Табите Эйкройд не было. Дело не только в том, что все свои пятьдесят лет Тэбби прожила в Хоуорте и могла описать лицо их матери и то, как она украшала свою шляпку, могла вспомнить, как Энн впервые появилась в церкви и как она удивленно пискнула, увидев отца за кафедрой проповедника. Никакого расстояния почему-то не нужно было преодолевать. Когда Тэбби в первый раз взъерошила волосы Шарлотты жесткой щеткой, это прикосновение, при всем отсутствии нежности, было знакомым.

— Если будете так крутиться, мистер Брэнуэлл, позеленеете, как лягушка. А потом, вместо того чтобы спать ложиться, мы все будем выслушивать, как несправедлива к вам судьба.

В точности Брэнуэлл. Тэбби знала их, казалось, еще до того, как познакомилась с ними. А теперь такое ощущение, что Тэбби всегда здесь жила: морщинистое лицо, органный голос, снежно-белый фартук. Не будучи чрезмерно грузной женщиной, она все-таки запоминается крепкими бедрами и плечами и потребностью в обширном свободном пространстве.

Что там? Когда кошмары заставляют Шарлотту подскакивать на постели с этими словами на губах, Тэбби отвечает со свойственной только ей особой практичностью:

— Если хочешь разделаться с дурными снами, правильно ставь туфли, когда ложишься в кровать. Так, чтобы носки показывали не в одну, а в разные стороны — один вперед, другой назад. Тогда всю ночь будешь спать спокойно.

Помогает — или, по крайней мере, так кажется. Брэнуэлл потешается над подобными вещами.

— Суеверие. — Он только что выучил это слово и не скупится на него. — Тетушка говорит, что все это суеверие, идолопоклонничество.

Суеверие — это лица, которые Тэбби видит в огне на кухне, где дети собираются после чая; это панцирь морского ежа, который она называет волшебным хлебом и носит на счастье в кармане фартука. Но Писание Тэбби тоже знает. Она может оправдать себя праведными, благочестивыми аргументами. Когда печет хлеб, Тэбби всегда осеняет тесто крестом.

— Изгоняю крестом ведьм, — объясняет она. — Не могу сказать, есть ведьмы на самом деле или нет, мистер Брэнуэлл, но в Библии написано про одну, Аэндорскую колдунью[18], и мне этого достаточно.

Однако Брэнуэлл в любом случае очарован ею: тем, как у нее на все готов ответ. Если, как она говорит, в пойме живут призраки, почему он никогда их не видел? О, сейчас, по сравнению с теми временами, когда Тэбби была девочкой, они встречаются очень редко. Почему? Из-за строительства мельниц: мельницы отпугивают их, потому что они не любят механизмов. Всегда есть потому что; и в долгой череде воспоминаний, составляющих жизнь Тэбби, все связано и все понятно. Страшная смерть ее отца: долгая и мучительная, зловеще предреченная разнообразными знамениями.

— У него было три двоюродных брата, которые заболели тем же, и всех троих эта болячка свела в могилу меньше чем за год. Учтите, я видела, что было на простынях. Как-то раз я пошла менять постельное белье, и там, в середине, складки сложились в форме гроба, ясно как день. А на следующий день его принесли на доске, слабого, как котенка. Ох, какая же тяжелая и жестокая была у него смерть!