Джузеппе рассказывал, как прекрасен кафедральный собор в Кремоне, с которым даже не сравнить нашу базилику Святого Николая. Он писал, что дороги там совсем другие, они выложены из темных кубиков камня, которые называются брусчаткой. Вечером небо темнеет раньше, а закаты невероятно прекрасны; он даже представить себе не мог, что они бывают такими вдали от моря. В бары, которые на Севере называют кафе, постоянно ходят элегантные женщины, которые непрерывно говорят. А старухи не одеваются в длинные черные платья, как у нас, а красятся и сильно пахнут духами, и у них всегда шикарные прически.

«В следующий раз я пришлю фото в форме», — обещал Джузеппе в конце письма.

Несколько дней весь наш район говорил только о новостях, которыми делился мой брат. Бабушка Антониетта, которая привыкла читать письма своих детей из Венесуэлы, каждую фразу Джузеппе сопровождала мудрыми высказываниями. У всех создалось впечатление, что она не понаслышке знакома с этим чужим миром, хотя за всю жизнь бабушка ни разу не покидала квартал. Кое-кто из соседок намекнул, что Джузеппе, каким бы распрекрасным он ни был, оказался в лапах современных женщин, куда более раскрепощенных.

— И вы понимаете, что он попадет в сети, будто треска, — пророчила тетушка Наннина.

Однажды эти рассуждения дошли до Беатриче. Очевидно, она сочла, что бабушка Антониетта причастна к ядовитым наветам, и надолго перестала с ней здороваться.

Фотография Джузеппе пришла через пару дней после окончания школьных каникул. В военной форме, гладко причесанный, аккуратный, писаный красавец, мой брат зажег огонь в сердцах всех девушек нашего района. Мать часами созерцала занавес за спиной сыночка и колонну, рядом с которой он стоял, прямой как палка. Она плакала и смеялась, причитая, что по возвращении не узнает его. Ругала Винченцо, который колесил по району с фотографией брата и всем ее показывал. Мама опасалась, что карточка потеряется или истреплется, поэтому в конце концов решила поставить ее под стеклянный купол на комоде, бок о бок с изображением святого Антония.

— Пусть святой Антоний и Богоматерь защитят тебя, — повторяла она каждую ночь перед сном.

Вопрос о моем отъезде в Пресвятое Сердце значительно померк на фоне службы Джузеппе, ставшего солдатом. Мне пришлось смириться с этим, как и с голубой формой[13], которую мама сшила сама, чтобы сэкономить деньги. Подобно большинству моих обновок, форма была мне велика.

— Зато сможешь носить ее все три года, — пресекла мама попытки возразить против слишком длинных рукавов и подола, щекочущего икры.

— Монахини любят серьезность, — саркастично заметил Микеле при виде моего одеяния, когда мы встретились в первый учебный день.

Он ждал меня у проспекта Витторио Эммануэле с почти пустым рюкзаком за спиной. Я, наоборот, боясь в первый же день произвести плохое впечатление на клобучниц, набила портфель книгами и тетрадями, подаренными бабушкой Ассунтой и бабушкой Антониеттой. Родители не расщедрились на новый рюкзак, поэтому я тащила громоздкий зеленый портфель, пристроив его на одно плечо и сгибаясь под немалым весом.

Микеле предложил понести мой портфель и проводил до остановки автобуса номер четыре, напротив театра Петруццелли. Я попрощалась с другом; в горле стоял комок. Ездить к монахиням значило покидать наш район, смотреть в глаза незнакомцам из респектабельной части Бари, мучиться от колючих сомнений, вероломно закрадывающихся в душу, как непослушная петелька в вязании: «Справлюсь ли я? Посчитают ли меня непохожей на них? Смогут ли прочитать по лицу, откуда я родом?»

Когда эти мысли всплывали, я поспешно засовывала их поглубже, стараясь утопить в потоке насущных дел.

Школа Пресвятого Сердца занимала большое серое каменное здание с современной колокольней, которая возвышалась в центре красивого пышного сада, защищенного от внешнего мира прочными воротами из кованого железа. Меня сразу поразили запах чистоты, ароматы цветов, украшающих алтари, и статуи святых, которые стояли вдоль коридора, ведущего в классные комнаты. Все окутывал мягкий свет, своего рода приглашение погрузиться в тишину и печаль. Маленькая часовня, дверь которой всегда была широко распахнута, призывала к молитве в любое время.

Всех учениц первого года встречала строгая сестра Линда, миниатюрная женщина с сильным акцентом уроженки провинции Фоджа. Единственным проблеском красоты на ее бледном лице были глаза: большие, ясные, с пестрой радужкой, усеянной множеством пятнышек цвета янтаря. Еще нас познакомили с сестрой Грациеллой, которая пропалывала огород за монастырем. Позже я узнала, что монахини называют огород гербарием и тщательно возделывают там растения, из которых можно получать различные препараты для лечебных целей. Радушие сестры Грациеллы сразу покоряло. Она показалась мне очень похожей на меня саму: невысокая, смуглая, с хитренькими глазами. Наша симпатия была взаимной, потому что она улыбнулась мне, как только мы встретились взглядами.

Среди двух десятков девочек из разных районов Бари я оказалась единственной из квартала Сан-Никола. Вскоре мы с сожалением обнаружили, что суровая сестра Линда будет преподавать у нас итальянский язык, историю и географию, а также, исключительно для собственного удовольствия, прочитает нам начальный курс латыни. В первые школьные дни я подолгу анализировала ее поведение, изучая недовольный взгляд, которым мать-настоятельница обычно мерила учениц. Жизнь в нашем районе помогла мне обзавестись шестым чувством и научиться понимать людей. Для таких, как я, было жизненно важно знать, кто достоин доверия, а с кем лучше лишний раз не встречаться. Через неделю у меня сложилось собственное мнение о сестре Линде. Я решила, что она многие годы прожила в одиночестве и печали, из-за чего эмоции у нее притупились, а чувства поблекли, оставив в сердце лишь несколько отчаянно-ярких страстей: латынь, литературу и оскорбления.

— Ты идиотка, — бросала она, когда кто-то из девочек не мог ответить на вопрос.

Многих моих одноклассниц такие эпитеты доводили до бесконечных истерик со слезами. Некоторые сидели опустив голову до конца урока и при первой возможности пытались восстановить свою пошатнувшуюся репутацию в глазах учительницы. Что же до меня, то я привыкла к резкости учителя Каджано, к невзгодам жизни в бедном районе и к тягостным перепадам настроения отца, поэтому ни одно оскорбление монахини меня не задевало. По-своему я понимала сестру Линду. Женщина с ее культурным уровнем могла бы добиться комфортной жизни, выполнять важную работу. Вместо этого она выбрала печаль монастыря. Я представляла ее в темной и тихой келье, окутанную холодом казенного житья, вынужденную проходить каждодневное испытание жестким матрасом и вставать ни свет ни заря на утреннюю молитву. Возможно, когда-то она была красива и тоже могла испытывать неодолимое любовное томление. Но его сокрушила монастырская серость, где чувства сестры Линды со временем свелись к мелким обидам, незначительным переживаниям других сестер, маниакальной заботливости, скрытой зависти, делам милосердия, усталым молитвам, вынужденной вежливости и крайней строгости. В конце концов мой ужас перед учительницей превратился в мучительное сострадание.