Митчелл ван Вотерс, Джереми Кириакис и Дункан Бойль учились в моем классе. Придурки настолько редкостные, что вряд ли кто их сейчас вспомнит. Придут, бывало, на урок английского в потертых косухах с видом великих революционеров и просидят все занятие, калякая фломастерами или замазкой строчки из песен «Скинни Паппи» на своих камуфляжных штанах. Помню, Митчелл сцепился с Дунканом на школьном дворе за то, что тот принес обычный игральный кубик вместо особой, двенадцатигранной кости, для какой-то их ролевой игры. Даже ножи пошли в ход. А в другой раз Дункан притащился на социологию с телевизионной платой, сел на последний ряд и начал рисовать на ней магические символы. Видимо, он сам их придумывал, потому что выглядели они все как кольца на полях, якобы выжженные летающими тарелками. (Он сам приносил газетные вырезки в прошлом году.)

И эти придурки еще удивлялись, что на них не обращают внимания? Странно, как это они дышали с тобой одним воздухом. А потом говорят, что ты с ними заодно! С такими-то лохами? Идиоты!

Я долго размышлял о тебе и о том октябрьском дне. Наверняка ты видел телерепортажи, но поскольку сразу ушел со школьного двора, вряд ли представляешь, каково было тем, кто остался. У нас шел урок физкультуры — надо было бежать кросс в гору. Я со своим другом Майком слинял с полпути. Мы спустились на Квинз-авеню, надеясь выкурить по сигаретке. Стоял изумительный день: грех тратить такой на занятия. Мы разговорились с тремя девчонками классом младше: они как раз шли перекусить. Тогда-то мы и услышали выстрелы. Странно, мне ни разу не доводилось слышать настоящих выстрелов, но я сразу понял, что это за звуки. Не сомневался и Майк. Завыли сирены, загрохотали новые выстрелы. Тебе небось и невдомек, что первая неотложка ехала не за ранеными детьми, а за тем тюфяком, которого ты свалил с лестницы возле школьной мастерской. Короче, мы впятером взобрались на горку под непрерывную пальбу — и вдруг к школе со всех сторон подкатили полицейские, спецназовцы, морпехи, джеймс-бонды и, не знаю, чуть ли не «Ангелы Чарли». А из школы посыпались ученики, как леденцы из коробки. Они спешили выбраться наружу, однако постоянно оглядывались, поэтому и врезались друг в друга, спотыкались и падали. Когда мы подбежали ко входу, наружу вытаскивали раненых и… Впрочем, дальше не стоит. Нас отогнали на вершину холма, но даже оттуда было видно: кто из ребят пострадал, кому оказывают первую помощь. Ты был покрыт кровью с головы до ног и все же шел сам — значит, цел. И тут меня обдало ледяным холодом: я вдруг понял, что Шерил мертва. Я не верю в ясновидение, чушь это, только тогда, даже не слыша ничего про Шерил, я твердо знал: ее больше нет.

Потом как будто война началась. С работы и из дома хлынули родители. Они бросали машины где попало — с включенными двигателями и распахнутыми дверьми. Стоило приехать очередным родственникам, полицейские тут же препровождали их на футбольное поле. Поэтому едва на школьном дворе возникала толпа родителей, как ее тут же рассеивали. Приехали и мои предки. Примерно в полчетвертого нам сообщили про Шерил. К тому времени наши мозги настолько испеклись, что мы с трудом понимали, о чем речь. Миссис Вонг, наша соседка, отвезла нас в больницу на отцовской машине. Сам он и руль бы не смог повернуть. Миссис Вонг повезла бы нас хоть на край света: оба ее ребенка были в столовой, но не пострадали.

Больница выглядела жутко: повсюду на каталках возили раненых и умирающих, будто продукты в магазинных тележках. Мне до сих пор непонятно, зачем мы туда поехали. Знали ведь, что Шерил мертва. Боже, мы совсем ничего не соображали…

На улице стемнело, а я все еще оставался в спортивной форме. Кто-то — не помню точно кто — протянул мне куртку, и, застегивая ее, я услышал первые слухи о тебе. Дикие слухи. Дескать, с самого начала ты был зачинщиком, организатором всего преступления, и едва родители это услышали, как мама впала в истерику, и пришлось дать ей успокоительное — лошадиную таблетку барбитурата, вроде тех, что видишь в старых фильмах. Папа тоже чего-то наглотался. Они потом всю неделю жили на таблетках, а мать так до сих пор их и пьет. Я теперь даже знаю, когда ей нужна новая доза: она вдруг начинает часто и беспокойно дышать. Родители просто спятили, узнав, будто ты виноват в смерти Шерил. Я не раз пытался вступиться за тебя, но кончилось это тем, что меня чуть не вышибли из семьи. И чего ты сделал этим живчикам? Они готовы были тебя порвать.

Хуже стало потом, когда через две недели объявили, что ты непричастен к трагедии. Мама спятила окончательно, а вслед за ней и отец. Оба отказывались верить результатам расследования. Эти сам-знаешь-кто неплохо над ними поработали.

Знаешь, это самое длинное письмо в моей жизни. Говорят, ты переехал или даже сбежал из города. Везучий! Можно и я к тебе сбегу?

Держись, дружище.

Крис.

Из окна кофейни я наблюдаю за закатом цвета детского аспирина и наконец глотаю две таблетки клоназепама, которые я купил по двадцать пять долларов за штуку у мальчишки-арапчонка, торчавшего за рулем папашиного «БМВ» на пересечении Лонсдейла и Четвертой авеню — всего за четыре квартала от маминого дома.

Господи! Теперь уже я сам чувствую, будто готовлюсь к сеансу у психоаналитика. Только никакого аналитика не будет. И вообще, человеку, который в моем возрасте занимается тем же, что я, нужен не аналитик, а иное. Возможно — деньги. Помню, Кент напился вдрызг на своей свадьбе, и когда мы танцевали — он с Барб, а я с ее лучшей подругой, — он нагнулся ко мне и, дыша в лицо шампанским, куриной грудкой и овощным рагу, сказал: «Не быть тебе при бабках — ты богатых не любишь». Сказал и унесся в танце. А ведь он был прав: я действительно не люблю богачей с их ваннами, где есть встроенные полки для полотенец, нагревающиеся специальной системой, которую производят в Шотландии — в Шотландии! — огромными холодильниками с немагнитной поверхностью, чтобы отучить домашних от глупых магнитных фигурок, и с обувными шкафчиками из красного дерева, от которых пахнет сауной.

Вот моя ошибка: я установил полку для полотенец на другую сторону ванной, и Лес обругал меня, потому что заказчик не собирается платить, пока не переделают, как он хочет. Мне плевать, хоть я и виноват. Тем не менее и Леса можно понять: он зол на весь мир, потому что у его ребенка катаракта — но, с другой стороны, боже правый, это всего лишь полка для полотенец, заказанная каким-то типом, которому по непонятной причине с утра нужно вытереться горячим полотенцем. Как можно принимать это всерьез? Даже если представить, что нагреватель проработает десять лет, все равно теплое полотенце поутру обойдется богачу дороже восьмидесяти центов за штуку.

$ 3000,00/(365 х 10)= 0.82

И вообще, друзья не ссорятся из-за полотенец или полок в ванной — во всяком случае, в моем представлении. Хотя при чем здесь мое представление: меня даже автоматические двери в супермаркете не признают. Приходится брать от жизни что получается. Я улыбаюсь, несмотря на то что киплю внутри. Ухожу с работы на несколько часов раньше. Покупаю амфетамины у торговца на автостоянке. Взлетаю и думаю о том, как возвеличить человека. Потихоньку прихожу в себя. Покупаю еще амфетаминов, но кайф уже не тот: собаки продавцы наверняка разбавили их сахаром. Потом вдруг думаю: «Ни хрена себе! Я встретил два рассвета, проводил два заката и еще ни разу не прилег!» Жму на тормоза. Покупаю клоназепам у иранского прохвоста. Сижу в кафе и пишу на розовых квитанциях. Пора к маме. Время вызволять Джойс.