– Да ничего, вот сижу, – сказала фру Торкильдсен и коротко пересказала нашу жизнь после того, как ее муж нас покинул.

Она описывала тягучие, не заполненные ничем часы, отсутствие аппетита, задранные цены, дерьмо, которое показывают по телевизору и которое она все равно вполглаза смотрит. Вообще-то картина получалась довольно безрадостная, но на этот раз фру Торкильдсен добавила:

– Если бы не Шлёпик, не знаю, что со мной было бы.

И я подумал, что этого я тоже не знаю. И что сталось бы со мной без нее – тоже не знаю. Мы нужны друг дружке. Без фру Торкильдсен я бы умер с голоду, а она без меня спилась бы.

Ни о Щенке, ни о Сучке она ни словом не обмолвилась. Как и о том, что сегодня мы ходили в Библиотеку и «Кружечку» (Янис там тоже была, но на этот раз почему-то показалась мне неинтересной и незаинтересованной. Ко всему прочему, она еще и беременна), и не рассказала, как что-то вырезает. Вместо этого она проговорила:

– Да ничего у меня не происходит.

Странное высказывание. Мы с ней находимся в самом эпицентре ледяной драмы о смерти, чести и бессилии, о собаках и мужчинах – а она говорит, что у нее ничего не происходит? Щенок с Сучкой врываются в дом, притаскивая с собой кучу бумаг, которых фру Торкильдсен боится, – это, значит, ничего не происходит? Домработница тоже, что ли, не происходит? А бутерброды с ветчиной в «Кружечке» – и они не происходят?

Я прекрасно понимаю, что происходит. Фру Торкильдсен не из тех, кто жалуется. Именно так она и жалуется. В исполнении фру Торкильдсен жаловаться – это не слова, это искусство высочайшего уровня.

– Если хочешь спрятать дерево, прячь его в лесу, – сказал мне как-то раз Майор, и если учесть, что почти все, сказанное мне, он сперва говорил фру Торкильдсен, думаю, она это тоже слышала.

По крайней мере, она старательно следует этому совету. Она маскирует жалобы другими жалобами. Болтая по телефону, она не жалуется на то, что тоскует по другим людям и иным временам. Вместо этого она выдумывает, что у нее, например, болит нога (а мне она об этом и не заикалась). И все время, постоянно повторяет про то, как другим плохо. Про Домработницу рассказывает. И про дерьмо по телевизору.

Поговорив, она вернулась за стол, но вырезать ничего не стала, лишь сидела молча и не отвечала, даже когда я к ней обращался. А потом встала и молча улеглась в кровать, не пожелав мне спокойной ночи.

Так прошло три вечера. На четвертый вечер фру Торкильдсен поднялась из-за стола, выбросила обрезки бумаги, убрала ножницы в ящик и позвала меня. Прогуляться я всегда не прочь, поэтому бросился к двери, не дожидаясь, когда фру Торкильдсен наденет пальто. Но она меня обхитрила. Дверь в гостиную за моей спиной захлопнулась, а фру Торкильдсен осталась по ту сторону. Случилось это настолько неожиданно, что я не сразу опомнился. Сперва я решил, будто произошло это случайно и эту досадную неприятность сейчас устранят. Ждал я долго, учитывая и скачущее настроение фру Торкильдсен, и ее оставляющие желать лучшего физические данные, однако всему есть свой предел. Я гавкнул. Но это ничего не изменило. Я снова гавкнул. И опять. Фру Торкильдсен не отвечала. Пустобрешество вообще не в моем стиле, я научен – между прочим, людьми! – лаять, чтобы предупреждать об угрожающей моим человекам опасности. Я не люблю подавать голос, когда меня самого что-то не устраивает, но, как я уже сказал, у всего есть пределы. К тому же я встревожился: неизвестно же, чего фру Торкильдсен учудит без присмотра. Люди пожилые, как Сучка верно подметила, имеют досадную склонность случайно поджигать дома, в которых живут. А еще ломать шейку бедра. Что, если там, за закрытой дверью, фру Торкильдсен впадет в старческий маразм и забудет, что я маюсь тут, в коридоре? В одиночестве. Я сдохну от голода. То есть от жажды. Обуви здесь достаточно, на какое-то время хватит, а вот питьевой воды нет. В отношении питьевой воды тут не Южный полюс. И вот посреди этих моих невеселых размышлений дверь в гостиную открылась. К тому моменту я лаял машинально, прямо как чихуахуа, поэтому дверь была уже открыта, а я еще пару раз гавкнул. Повисло короткое глуповатое молчание. Я опасался худшего, однако фру Торкильдсен на гавканье мое не рассердилась.

– Ну будет тебе, Шлёпик, – примирительно сказала она, – ведь ничего страшного не произошло?

Я открыл было пасть возразить, мол, еще как произошло, но фру Торкильдсен уже сказала:

– Иди-ка сюда.

Ну я и пошел. Кто знает, может, мне перепадет что-нибудь вкусненькое?

На полу перед камином стоял результат растянувшейся на три вечера ножнично-бумажной работы. Одинокий бумажный волк превратился в здоровенную стаю.

– Сотня собак, – объявила фру Торкильдсен, – вот сколько это.

Сотня собак – это, как оказалось, намного больше, чем я представлял. Я столько собак вообще никогда в жизни не видал. Я и не знал, что в мире бывает столько собак. Зрелище это просто порвало мой примитивный собачий мозг. Пол был уставлен крохотными бумажными волчками, разными, однако такими похожими, но в первую очередь их было много.

– Вот сколько гренландских собак купил Шеф, – сказала фру Торкильдсен, глядя на свое творение, – а вот столько, – она убрала одного бумажного волчка, – умерло на корабле во время рейса из Гренландии в Норвегию. Одна-единственная.

Сжимая в руках бумажного волчка, она замерла – скорее в задумчивости, чем в растерянности. Разницу я научился чуять. Фру Торкильдсен, с поразительной точностью умеющая предсказывать события будущего, постоянно проваливается в карманы времени, теряя способность понимать, что на самом деле произошло или происходит. Порой фру Торкильдсен вообще не имеет ни малейшего понятия о том, что фру Торкильдсен сделала или собирается сделать.

В голове у нее сложился какой-то план, она подошла к камину и поставила бумажного волка на полку. Белая бумага на белой штукатурке… От волка осталась только тень. Мертвый волк на полке. Армия собак заняла почти весь пол от камина до кофейного столика. От корзины с дровами до Майорова кресла – повсюду стояли они. Мы оба перевели взгляд на волка на каминной полке.

– Куда эта собака делась? – спросил я.

Фру Торкильдсен задумалась.

– Кто бы знал… По крайней мере, до Южного полюса она не добралась. Но если она была доброй собакой – а у меня есть все основания так полагать, – то она попала в хорошее место.

– Добрые собаки до Южного полюса не добираются?

– Да, это вряд ли.

Разумеется, я жаждал, чтобы фру Торкильдсен и меня назвала доброй собачкой, но просить о таком – дурной тон. Все равно что уважение вымаливать. Только заговори об этом – и тебя тут же перестанут уважать. Если фру Торкильдсен, руководствуясь опытом нашего с ней совместного проживания, считает меня доброй собакой, пусть сама так и скажет, безо всяких намеков с моей стороны. Поэтому я спросил:

– А от чего она умерла?

– Да, вопрос хороший, – кивнула фру Торкильдсен, – вообще странно, что во время этого переезда умерла только одна. Присматривать за собаками Шеф нанял двух эскимосов, но тем оказалось сложнее покинуть Гренландию, чем собакам. Поэтому собакам пришлось плыть в тесном трюме без присмотра.