тем не менее как важную «летопись исканий современной души как бы дневник всего того, что пережила наиболее чуткая часть нашего общества за последнюю четверть века [Брюсов 1973: 56, 63]. Как отмечали другие критики в своих обзорах трилогии, она послужила своей цели в период между 1895-м и 1905-м. Мережковский рассматривал и описывал Рим как часть российского прошлого, утверждая актуальность Рима для России и актуальность России для Европы. При этом он основывался на определенных исторических моментах для создания повествования о наиболее значимом, по мнению автора, для его современников. Белый позднее написал в своей рецензии на трилогию: «Со страниц всемирной истории глянули на нас родные очи, знакомые… все тот же Мережковский в образах прошлого сумел воскресить лик небывалого будущего, и вся история превратилась в искание единого лика» [Белый 1969: 417–418]. В последующие годы даже те писатели, которые по понятным причинам обвиняли Мережковского в излишней схематизации, опирались в собственных работах на созданные им в его романах мифы о России, а Рим выступал основным орудием спора в рассуждениях о национальной идентичности России. Аспекты разработанной Мережковским парадигмы отношений римского, имперского Запада и русского православного Востока, наряду с его увлеченностью идеей России как объединяющего Третьего Рима, всплывала на поверхность в разных формах в последующие десятилетия, невзирая на радикальные перемены, которые принесла большевистская революция. В «Христе и Антихристе» Мережковский создал ряд влиятельных понятий, сделавших дискурс о Риме и России, к которому обращались другие русские писатели, тоже стремившиеся определить свою нацию, свой мир и роль искусства в этом мире.

Глава вторая

Оставленная империя?

Римские романы Валерия Брюсова

Я все мечты люблю, мне дороги все речи, И всем богам я посвящаю стих.

Валерий Брюсов. Я (1899)[160]

Читая роман Мережковского «Юлиан Отступник», выходивший частями в журнале весной 1895 года, Валерий Брюсов был в восторге. «“Отверженный” с каждой книжкой журнала делается все лучше и глубже», – писал он в письме своему другу Петру Перцову [Брюсов 1927а: З][161]. В том же году он записал в своем дневнике, что, создав такое произведение, Мережковский должен «занять одно из первых мест в русской литературе»[162]. Брюсов амбициозен, он младше Мережковского на восемь лет, о французских символистах, помимо других источников, читал «О причинах упадка»[163] Мережковского и мечтал увидеть создание русского символистского движения – и к тому же играть одну из главных ролей в этом процессе. Мережковский, с его упором на идеализм и индивидуализм и его попытками создания «новой» литературы, хотя и не всегда был последователен в своей филоСофии, возгласил век новой литературы, к которой так стремился Брюсов[164]. Брюсов с удовлетворением отметил в своем дневнике 1893 года, что «все» читают «Символы» Мережковского, что он сам теперь стал декадентом и что «другие восхваляют символизм. Браво!» [Брюсов 19276: 13][165].

Первая книга стихов Брюсова с характерным названием «Chefs dbeuvre» («Шедевры») вышла в 1895 году, тогда же был издан первый роман Мережковского. И хотя отзывы на нее были в основном отрицательные, она тем не менее вошла в число произведений, демонстрировавших, что новое движение в русской литературе в самом деле набирало силу [Grossman 1985: 99]. К 1899 году Брюсов стал играть ведущую роль в новом модернистском издательстве «Скорпион», а год спустя завоевал похвалы критики за сборник поэзии «Tertia vigilia», чье латинское название («Третья стража»), связанное с предрассветным промежутком караула у римлян, также намекало на изменения, которые русские писатели ощущали на пороге нового столетия [Гиндин 2000–2001, 2: 19]. В 1904 году Брюсов стал редактором журнала «Весы», который под его руководством познакомил читающую русскую публику с широким кругом западноевропейских писателей и в то же время предоставил площадку для общения большому количеству русских модернистов[166]. Символистское движение в России, возглавляемое Брюсовым, обрело зрелость.

Однако через несколько лет Брюсов порвал с движением, для развития которого сделал так много. В 1909 году он оставил журнал «Весы» и в 1910-м приступил к работе в журнале «Русская мысль», находясь в болезненных поисках творческих «истин» взамен тех, которые он отринул, покинув лагерь символистов. В то же время, когда война и революция пришли в Россию, Брюсов, весьма консервативный в своих политических взглядах человек, погрузился в сомнения, приведшие в итоге к тому, что он принял большевистский режим и сотрудничал с ним до своей смерти в 1924 году. Он также читал и обсуждал второй и третий романы связанной с Римом трилогии Мережковского, в том числе и с самим автором[167]. А в 1911–1912 годах на страницах «Русской мысли» появился первый римский роман самого Брюсова[168].

«Алтарь победы» и его неоконченное, очень похожее на первую часть продолжение «Юпитер поверженный» (впервые опубликовано в 1934 году, но написано преимущественно между 1912–1913)[169] были посвящены столкновению христиан и язычников в IV веке, которое Мережковский описал в первом романе своей трилогии. Герой Брюсова, юный аристократ-язычник по имени Юний Норбан, признает в конце «Алтаря победы», что, несмотря на свою любовь к имперскому Риму и его богам, он должен покориться неизбежности и стать христианином. Как и у Мережковского, Рим IV века у Брюсова – мир умирающего западного языческого имперства, вытесняемого восточной христианской религией. Его персонажи и сюжеты поразительно перекликаются с романом Мережковского. И все же послание брюсовского романа совсем иное. Если Мережковский в своем произведении признает превосходство за Востоком, Брюсов решительно сосредоточивает внимание на Западе, и место действия его романа в духе Мережковского – это исключительно Западная империя. В то время как вроде бы ницшеанский текст Мережковского обнаруживает неожиданно прохристианское начало, которое будет проявлено в следующих романах трилогии, то Брюсов ясно дает понять, что несмотря на то, что его главный персонаж в конце концов обращается к христианству, ему не нравится ни эта религия, ни многие из ее последователей. И если Мережковский в итоге отвергает империю ради веры, Брюсов оплакивает утрату империи и смиряется с ее уходом только потому, что он обусловлен скорее велением рока, а не понятиями «правильного» и «неправильного».

Исследователи сравнили двух авторов, противопоставив христианский уклон произведений Мережковского явному антихристианскому, рационалистическому подходу Брюсова. Критики также рассматривали сюжеты римских романов Брюсова как отражение изменений, через которые прошел сам автор в течение десятилетия, предшествовавшего написанию первого романа[170].

И все же сложная полемика Брюсова с первым романом Мережковского и его трилогией в целом и