Крест брошен на одну чашу весов, и всего золота мира недостаточно, чтобы перевесить его! (407–408).

Романы Брюсова перекликаются с произведениями Мережковского не только в развитии основной линии повествования о Юнии, но и в многочисленных более мелких деталях. Самая очевидная из них – это персонаж по имени Юлианий, которого Брюсов включает в роман «Алтарь победы», неприятный приживальщик из числа рабов Гесперии, который утверждает, что он сын Юлиана Отступника. Щеголеватый пьяница с раскрашенным лицом, несдержанный на язык, Юлианий, известный как «Юлианий Азиатик», рассказывает Юнию, что родился на Востоке, но считает себя истинным римлянином (45). Он хвастает, что станет императором, бросит христиан львам, построит дом на Палатинском холме, более впечатляющий, чем дворец императора Нерона, и завоюет всю Персию. Он повесился, отвергнув традиционный для Рима способ самоубийства – вскрыть вены, чем вызвал отвращение у консервативного Тибуртина. Брошенный в тюрьму, Юний сравнивает себя с братом Юлиана Галлом, которого заключают в тюрьму в романе Мережковского (173). «Божественный Юлиан», прежний император Рима из повествования Мережковского, постоянно упоминается в этом ключе в «Алтаре победы» (52,227,250). Кроме того, в христианско-языческом противостоянии персонажи сочетают в своей речи божеств обеих религий, как и в работе Мережковского, и процессия в честь языческих богов становится для язычников Брюсова таким же разочарованием, как и ранее для язычников Мережковского (533–534). Едва ли совпадение, что у Брюсова тоже есть героиня по имени Мирра; однако она вовсе не преданная христианка, как у Мережковского, а не слишком благочестивая проститутка.

Такие связи наблюдаются и с другими романами трилогии Мережковского. Пир, на котором присутствует в Милане Юний, перекликается, к примеру, по месту проведения и своей роскоши с празднованием в «Леонардо да Винчи» Мережковского. Преданная религии Рея мечтает перед смертью о «некоем муже» со свитком, и это видение повторяет произошедшее с Евтихием в конце второго романа Мережковского. Сектанты Реи, предаваясь оргиям, вызывают в памяти христианские секты из «Петра и Алексея». И несмотря на то, что в конце концов Брюсов критиковал исследовательскую сторону «Юлиана» Мережковского, в период работы над собственными римскими романами он пользовался произведениями Мережковского как источником[182]. Оба автора также пользовались общими источниками, такими как труды Аммиана Марцеллина и роман Гюстава Флобера «Искушение Святого Антония»[183].

Иронический характер некоторых перекличек с работами Мережовского, начиная от смехотворного «потомка» Юлиана Отступника и заканчивая чувственной Миррой, указывают на полемику, присущую романам Брюсова. Показать, что стремления Юлиана были обречены и христианство, по сути, проникло в сердце самого откровенно языческого императора, было духовным заветом Мережковского. Мережковский давал священный рецепт русским интеллектуалам-современникам, а также в отношении будущего России, и тот же рецепт повторяется в «Леонардо да Винчи» и усиливается с добавлением антигосударственного, революционного подтекста в «Петре и Алексее». Двигаясь от первоначальной цели – объединения языческого Запада и христианского Востока в Третий Рим – к провозглашению апокалиптического Третьего Завета, Мережковский остался верен своему пониманию русской интеллигенции как несознательного инструмента реализации духовных целей, которые он ей предписывал. Для Брюсова же изображение приближающегося конца язычества и Римской империи и неизбежное наступление христианской эры являлось скорее назиданием о превратностях судьбы, чем воззванием к религиозным или революционным движениям. Неоспоримый факт, что империя падет, не означал, что она не достойна существовать, а всего лишь отражал мысль, что пришло время для новой, а значит, более могущественной правды, и она победит [Гаспаров 1973: 195–196][184]. Весьма удивительно, что Брюсов считает, будто Рим IV века переживал период расцвета, – и Брюсов подчеркивает свою убежденность, помещая действие своего романа целиком на Запад, а не в «следующий» Рим. Он не приписывает никакого апокалиптического значения триумфу христианства и не использует нарратив о древнем Риме с целью создания политического или религиозного руководства для своих соратников – писателей-модернистов – и для своих соотечественников. Он восхваляет победы огромной западной империи и человеческую мощь, которая позволила эту империю создать, хотя и признает не меньшую силу порой непривлекательных «новых истин», которые могли прийти на смену тем, которыми он столь дорожил[185].

В 1899 году Брюсов написал в письме: «Истин много и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять… Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов» [Брюсов 19276: 61]. Его образ Римской империи был разносторонен: ее сила для Брюсова коренилась в способности вбирать в себя и интегрировать новые идеи и народности. В более позднем произведении он разъясняет:

Все истины, что выступали к свету, —

Под гул побед, под сенью римских прав,

Переплавлялись властно в новый сплав (3: 385)[186].

В рамках этой всеобъемлющей, идеальной концепции Рим, воспеваемый многими языческими персонажами Брюсова в его римских романах, является постоянно растущим царством многих «правд» и новых открытий. Непреходящее увлечение Брюсова языческим Римом и отрицательное отношение к тому, что Мережковский в конце концов отрекся от его побед и положительного значения, очевидно с первых строчек «Алтаря победы», в которых провинциал Юний впервые видит имперский город. Завороженный возможностью пойти по стопам таких римских героев, как «божественный Юлий» Цезарь, Юний отмахивается от свойственных состоянию города проблем и сбрасывает со счетов «Новый Рим» (т. е. Константинополь). Он очарован легендами о славе Рима и убежден, что это «средоточие… величия, доблести, мудрости и вкуса» (9).

Его друг Ремигий, знающий город и стремящийся впечатлить своего нового приятеля, выдает страстную речь о чудесах Рима: его амфитеатрах и цирках, прекрасных дворцах и форумах, бассейнах, библиотеках и проститутках. Он сравнивает Рим с тысячелетним деревом, беспрестанно дающим новые побеги, когда прославляет этот мир, полный разнообразия:

Рим так велик, что взором объять его нельзя. В Городе, где бы ты ни был, ты всегда оказываешься в середине. Что в других странах находится по частям, в нем одном соединено вместе. Ты в Риме найдешь и утонченность Востока, и просвещенность Греции, и причудливость далеких земель за Океаном, и все то, что есть в нашей родной Галлии. Жители всех провинций и народы всех других стран смешиваются здесь в одну толпу. Рим – это в сокращении мир.

Через восторженные комментарии Юния и Ремигия Брюсов высказывает мысль, что Рим содержит в себе весь мир. Константинополь, «второй Рим», становится, таким образом, ненужным. Тем самым Брюсов высказывает скрытое осуждение не только антиимпериалистического посыла Мережковского, но и его раннего понимания славы России как Третьего Рима. Раз Константинополь избыточен, то и нужды в Третьем Риме нет. Брюсов сосредоточивает внимание на первом, Западном Риме и