Пол еще помнит, как мать пыталась исправить его произношение. «Я говорил с густым акцентом, как все окрестные ребята. Она ругалась, что я неправильно разговариваю, а я стал передразнивать ее акцент, и она обиделась, а мне стало очень стыдно».

В Спике Пол пошел в начальную школу на Стоктон-Вуд-роуд. Мать решила не отдавать его в католическую школу — патронажной сестрой она на такие школы нагляделась и их невзлюбила. Скоро туда же пошел и Майкл. «Помню, директриса рассказывала, как хорошо наши мальчики ладят с младшими, — вспоминает Джим, — всегда за них заступаются. Говорила, что Майкл растет лидером. Наверное, это потому, что он всегда спорил. Пол — тот все делал тихо. Вообще был сметливее. Майкл вечно подставлялся. А Пол избегал неприятностей».

Когда эта начальная школа оказалась переполненной, братьев перевели в другую, за город, — начальную школу Джозефа Уильямса в Гэтекре.

Взрослея, Пол развивал свои дипломатические таланты, все делал тихо — подобно матери и в отличие от шумного Майкла.

«Однажды я за что-то лупил Майкла, — вспоминает Джим, — а Пол стоял и кричал брату: „Скажи, что ты этого не делал, и он перестанет“. А Майк сознался, что он это сделал, — не помню уж что. Пол-то почти всегда умудрялся выйти сухим из воды».

«Я был довольно пронырливый, — говорит Пол. — Если меня лупили за плохое поведение, я пробирался к родителям в спальню, когда там никого не было, по чуть-чуть отдирал бахрому от занавесок и злорадно думал: „Вот вам, вот вам…“»

Пол легко сдал экзамены в начальной школе и поступил в Ливерпульский институт. Это была самая известная ливерпульская средняя школа. В 1825 году в Ливерпуле основали Институт механики — отсюда и название. В том же здании размещался и Художественный колледж, который до 1890-х был частью института. Из тех же корней пророс и Ливерпульский университет. Институт стал обычной средней мужской школой. Сейчас среди его выпускников — Артур Эски, Джеймс Лейвер, судья кассационного суда Моррис и покойный Сидни Силвермен[41].

Майкл тоже сдал экзамены в институт, но очутился в самом слабом потоке. А вот Пол учился прекрасно и всегда был среди сильнейших.

«Пол умудрялся делать уроки, не отрываясь от телевизора, — вспоминает Джим. — Я запрещал, втолковывал ему, что невозможно делать два дела одновременно. Но как-то раз спросил его, что он видел по телевизору, и он выложил мне в подробностях, а сам между тем написал сочинение. Он был умный — поступил бы в университет с легкостью. Я всегда так и планировал. Он бы стал каким-нибудь бакалавром — тогда будущее обеспечено. Но Пол, как узнал, что я замышляю, нарочно стал учиться хуже. У него никогда не было проблем с латынью, но стоило мне сказать, что латынь понадобится ему в университете, и она у него просела».

В сексуальном отношении Пол обогнал почти всех ровесников в институте — с первых лет он уже знал об этом все или почти все.

«Однажды я нарисовал на уроке неприличный рисунок. Я вообще такое рисовал. Листок с рисунком складывался так, что видны только женская голова и ноги. А когда листок разгибают, женщина совершенно голая, даже с волосами на лобке — не то чтобы я знал, как они выглядят. Короче, школьное творчество. И я по рассеянности оставил этот рисунок в верхнем кармане рубашки. Там я обычно хранил талоны на обед, и перед стиркой мама всегда проверяла, не забыл ли я их достать… Как-то прихожу домой, а мама протягивает мне рисунок и спрашивает: „Твоя работа?“ Я отвечаю: „Что ты! Конечно нет, честное слово, нет“. Наплел, что это нарисовал Кенни Алпин, мальчик из нашего класса, и засунул рисунок ко мне в карман. Дескать, будь это моя работа, я бы признался. Отпирался два дня, потом все-таки признался. Стыдно было до невозможности».

Проучившись год и заработав по латыни девяносто из ста, Пол поостыл к учебе. «Первый год все было легко и просто. Я старался, искренне хотел учиться — мне казалось, так и надо. А потом все пошло наперекосяк. За все годы учебы никто мне толком не объяснил, в чем смысл — зачем я учусь. Ну, отец твердил, что нужны дипломы-бумажки, но я не слушал. Все так говорили. А учителя либо лупили нас линейками, либо пудрили мозги — как они отдыхали в Уэльсе да что они делали в армии… От домашних заданий мозги засыхали. Невыносимо летним вечером торчать дома, когда все остальные играют на улице. В Ардвике напротив нашего дома было поле, мне из окна было видно, как все веселятся… Из нашего района мало кто учился в институте. Меня дразнили институтским пудингом — „институтский пудинг херов“, вот как они говорили… А я мечтал только о женщинах, деньгах и одежде. Слегка подворовывал — сигареты, например. Мы заходили в пустые лавки и, когда хозяин отлучался в жилую часть, хватали все, что под руку подвернется. Годами я мечтал только отхватить где-нибудь сотню фунтов. Мне казалось, с такими деньгами я смогу купить дом, гитару и машину. Заведись у меня деньги, я бы, наверное, с катушек слетел».

Однако в школе Пол вовсе не был законченным бездельником. В 1953 году он получил награду за сочинение — специальную премию Коронации, книгу «Семь королев Англии» Джеффри Триза, изданную «Хайнеманном», и она до сих пор стоит у него на полке. Пол всегда получал отличные оценки за сочинения. «Помню, школьный инспектор раз спросил, как это я умудрился написать сочинение на такую специальную тему, как спелеология. А я узнал о ней из радиопередачи, лежа в кровати. Наушники — просто чудо: лежи себе и слушай радио. Масса пищи для воображения».

Джим собственноручно подвел к кроватям сыновей по паре наушников, чтоб дети раньше ложились спать и поменьше тузили друг друга. Дрались они часто; впрочем, не больше любых других братьев. Майкл изводил Пола, обзывая Жиртрестом. «В детстве Пол был просто красавец — огромные глазищи, длинные ресницы, — рассказывает Джим. — Люди говорили: „Ох, он разобьет не одно девичье сердце“. Но после десяти лет он внезапно располнел».

Когда Полу было лет тринадцать, семейство Маккартни переехало из Ардвика. Мать бросила работать надомной акушеркой, потом снова стала патронажной сестрой.

Семья въехала в муниципальный дом по адресу: Аллертон, Фортлин-роуд, 20, где Пол провел все свое отрочество. Дом стоял в ряду таких же низких террасных домов, не слишком видный, старый, но чистый и аккуратный. До Менлав-авеню оттуда — всего пара миль.

Вскоре — Полу едва исполнилось четырнадцать — у его матери вдруг начались боли в грудных железах. Они продолжались недели три или четыре, то утихая, то усиливаясь, но Мэри списывала их на менопаузу. Ей тогда было сорок пять. «Наверное, возраст», — говорила она Джиму. Мэри обращалась к разным врачам, но они с ней соглашались и советовали поменьше об этом думать. Однако боли не проходили, а становились все сильнее.

Однажды, неожиданно вернувшись домой, Майкл застал мать в слезах. Он подумал, она плачет, потому, что они с братом что-то натворили. «Мы ведь бывали порядочными свиньями». Но он не спросил, в чем дело. И Мэри им ничего не сказала. Однако на сей раз решила обратиться к специалисту. Тот диагностировал рак. Мэри оперировали, и она умерла. Не прошло и месяца с того дня, когда она впервые почувствовала сильную боль.