Картины действительно были любительские и вызывающе эротические, как он и предупреждал. Та, которую он назвал «сапфической», была особенно шокирующей. Скажу только, что на ней изображены были женщины, предающиеся совместным любовным утехам и ублажающие себя собственноручно. Но к этому времени изучение франкенштейновских воспоминаний заставило меня познакомиться с известными индусскими эротическими иллюстрациями, что смягчило мое потрясение; тем не менее я никогда, ни в искусстве, ни в литературе, не встречал столь выразительного изображения лесбийского совокупления. Я был в замешательстве и чувствовал необходимость как-то оправдать свой интерес к этим работам — но не раньше, чем договорюсь с месье де Роллина о цене на них. Я опасался, что если он узнает больше, то может запросить за них слишком много. Заключив сделку, в результате которой четыре картины перешли в мою собственность за тридцать гиней, я объяснил, что обстоятельства вынудили меня заняться историей семьи Франкенштейнов. Эти картины, сообщил я, написала женщина, баронесса Каролина Франкенштейн. Он не мог скрыть изумления. Спросил, не ошибся ли я, случаем; ему трудно было поверить в то, что женщина способна написать столь аморальные картины. Так или иначе, если это правда, меня надо поздравить с удачной сделкой. Поскольку если на легальном рынке подобные работы имеют малую коммерческую ценность, то, уверял он, в других, не столь добропорядочных кругах я без труда найду покупателей, готовых предложить высокую цену за эти полотна только потому, что их автор — женщина, помешанная на сексе. Я поспешил уверить его, что меня нисколько не интересует такая торговля.

Картины и ныне у меня, хотя я, как месье де Роллина, не нашел возможным повесить их на стену. Они бесценны в другом отношении. По крайней мере в моих глазах они являются неоспоримым вещественным доказательством того, что Элизабет Франкенштейн, по существу, точно охарактеризовала леди Каролину. Автор этих картин — личность извращенная, какой Элизабет и описывает ее в воспоминаниях. Так что хотя бы это я могу предъявить в подтверждение правдивости ее рассказа.

Мои многолетние поиски вещей, принадлежавших семейству Франкенштейнов, лишь еще однажды увенчались успехом. Всего несколько лет назад, летом 1838 года, возникла механическая утка, которую Элизабет упоминает в рассказе о принадлежавшей барону коллекции автоматов. Утка работы французского изобретателя Жака Вокансона была выставлена в Венском государственном музее. Время, однако, сделало свое дело, и механизм игрушки пришел в полную негодность. О ее былых способностях ныне можно только догадываться.

Что касается картин, приобретенных у месье де Роллина, коротко упомяну об одной, которая кажется мне самой захватывающей, поскольку ей суждено было сыграть особую роль в жизни Элизабет Франкенштейн. Это самое маленькое из четырех полотен, но выполнено оно наиболее искусно. Есть признаки того, что автор возвращался к нему, внося поправки. Оно необычно своим сновидческим подводным миром. Полотно изображает нагую утопленницу. Опутанная свинцовыми цепями, молодая, хорошо сложенная женщина погружается лицом вниз в морские глубины; кожа слабо светится в темной воде; роскошные черные волосы покрыли тело, как саван. Поразительная деталь: из ее половых органов вытекает струя крови и поднимается вверх, окрашивая море вокруг нее в алый цвет. Над пенной поверхностью вод виднеется среди низко мчащихся туч удаляющаяся птица (так кажется на первый взгляд). При более внимательном рассмотрении оказывается, что это крылатый лев; в пасти он держит человека.

Я даже отдаленно не мог представить, в каких темных источниках умственного расстройства или духовного помрачения, мифах или кошмарных видениях леди Каролина Франкенштейн нашла образы, представленные ею на этом холсте. Картина содержала лишь один неопределенный намек на ее смысл: написанное на обратной стороне полотна темной краской единственное слово «Розальба». И все же, когда я вернулся домой в Лондон, что-то побудило меня повесить картину у себя в кабинете, где она часто притягивала мой вопрошающий взгляд. Некое внутреннее чувство подсказывало, что картина символизировала всю трагедию Элизабет Франкенштейн. Хотя тогда я этого не понял, всю оставшуюся жизнь мне предстояло разгадывать загадку, которую видел я перед собою всякий раз, как поднимал глаза и смотрел на противоположную стену кабинета.

В свой двенадцатый день рождения, три года спустя, как баронесса приютила меня в своей семье, я узнала о главной цели моего удочерения. Хотя я еще была слишком мала, чтобы понять всю значительность ее признаний, мне помнится вечер, в который леди Каролина, когда пришло время ложиться спать, отвела меня в сторонку, чтобы рассказать, насколько моя судьба связана с судьбой Виктора. Как обычно, когда она заговаривала о своем старшем сыне, ее глаза заволокла грусть. Она говорила, часто задумчиво замолкая, будто искала путь к островам точного смысла, рассеянным по огромному озеру молчания.

— Тебе отведена особая роль в нашей семье. Я хочу, чтобы между тобою и Виктором возникло родство более тесное, чем кровное; это будет нечто, чему еще нет названия. Назовем это просто — союз. Виктор гений, наделенный редкостным даром. Он управляет дьяволом — или тот им. Это порождает в нем определенное неистовство, которое необходимо укрощать. Его разум может совершать странные повороты. Что-то утверждает себя через него… что-то, что мне неподвластно…

Она замолчала и печально задумалась. Потом безотчетно поднялась, как во сне, и направилась к полке с книгами в дальнем конце комнаты. Провела ладонью по корешкам томов и, просунув руку в глубину, извлекла книгу из второго ряда. Вернулась и протянула ее мне.

— Поначалу она покажется тебе сложной, но прочти ее с особым вниманием, дорогая. Когда ты в достаточной мере овладеешь французским, эта книга поможет тебе понять Виктора.

Я раскрыла книгу. Она называлась «Эмиль». Хотя я не знала, о чем она, автор был мне знаком, по крайней мере его имя: Жан-Жак Руссо. Оно несколько раз всплывало в разговорах за обеденным столом и в гостиной. Я сказала «в разговорах», но уместней было бы сказать — «баталиях». В присутствии барона о месье Руссо лучше было не упоминать, чтобы не приводить его в ярость. Это было единственное, из-за чего между ним и леди Каролиной возникали неистовые споры.

— Я слышала, как папа называл месье Руссо «бесстыдным дикарем», — заметила я.

По правде говоря, я также слышала, как барон называл его «мошенником», «животным», «деревенщиной неотесанной» и «болтливой обезьяной». Я запомнила все эти выражения, потому что не часто приходилось видеть, чтобы барон так выходил из себя. Но «бесстыдный дикарь» застрял у меня в голове, потому что дальше отец сказал, что, если бы месье Руссо добился своего, «все мы сейчас скакали бы голыми по деревьям». Мне было интересно, неужели это правда?

Леди Каролина улыбнулась, но немного грустно.

— Руссо был Прометеем чувства. Из всех писателей нашего века он один нес в себе огонь вдохновения, без которого невозможно описать страсть, проникающую прямо в сердце, — описать бесстрашно. Я верю, что он будет философом нашего будущего. Барон, однако, не согласен с этим — решительно не согласен. Ты услышишь и от других схожие жестокие суждения. Конечно, и ему была свойственна некоторая ограниченность, как это бывает с великими умами; в частности, он во многом бывал несправедлив к нашему полу. Он не понимал того, какую роль женщина должна сыграть в защите страсти от мертвой руки Разума. Сам он, однако, глубоко восхищался эрудированными женщинами. Возможно, лишь те из нас, которым выпало счастье знать его, способны в полной мере понять, какой это был великий ум.