Когда мне исполнилось семь лет, мама отвела меня к известному в нашем городе педагогу – преподавателю классического танца; она как раз набирала новую группу. Эта старенькая дама с челочкой и голубыми слезящимися глазами ласково поздоровалась со мной за руку, а потом отвела в просторный зал с балетным станком, зеркалами и фортепиано и попросила раздеться до трусов. Критически осмотрев меня с головы до ног, дама заставила меня подпрыгнуть, пройтись на носочках, сделать ласточку, а потом подвела к станку и принялась безжалостно сгибать и выкручивать мне руки и ноги. Я чуть ли не плакала от боли, но терпела, потому что очень хотела попасть в группу и боялась, что дама прогонит меня, если я закричу.

Наконец она оставила меня в покое и велела отойти от станка, нагнуться и коснуться ладошками пола. Я выполнила упражнение с опаской: слишком уж это просто. А вдруг она сейчас даст мне пинка, я не удержусь на ногах, и меня не примут, потому что я – слабая? Но дама не стала меня пинать, а велела одеться и отвела обратно к маме.

Провожая нас в коридоре, она много говорила о том, что я хорошая, крепкая и здоровая девочка, но, к сожалению, у меня «ручки и ножки как сосиски, короткая шея» и что-то там не так с грудной клеткой. Закончила свою речь она непонятным восклицанием: «Антропоме́трия, увы!»

Я тогда не понимала значения этого загадочного длинного слова – антропометрия, – но сразу догадалась, что меня не взяли, и всю дорогу до дома горько плакала. Я лила слезы и в автобусе – прямо на мамину кофту и в ее носовой платок, и дома – в спинку дивана, и за ужином – в куриную лапшу, и вечером – на папину шею, и даже ночью – в подушку, впервые в жизни напугав своего брата Шурика. Он, серьезный и притихший, чуть ли не до утра просидел у меня на краешке кровати и монотонно гладил по голове, как щенка.

На следующий день мама сказала: «Да не убивайся ты так! Ведь кроме балета есть и другие танцы!» – и отдала меня в танцевальную школу-студию неподалеку от нашего дома. Там тоненькая полуголая и очень смуглая преподавательница с резким и грубым мужским голосом посмотрела на меня, как на бревно, но все же записала в группу и на первом же занятии поставила в пару с самым крупным и толстым мальчиком, который не то что танцевать, а и ходить-то как следует не умел и за несколько минут напрочь отдавил мне ноги. При этом у него были потные ладоши, он толкал меня своим животом, пыхтел и постоянно дышал мне в лицо. Я отворачивалась и немного приседала, чтобы его дыхание на меня не попадало, но тогда преподавательница выключала музыку и начинала на нас кричать. Скоро мне это надоело, я подошла к ней и сказала, что хочу танцевать с кем-нибудь нормальным, а она начала ругаться, а толстый мальчик подошел и ткнул меня кулаком в бок.

Вечером я заявила удивленным родителям, что больше я в эту студию ни ногой, но мама заплатила за месяц вперед, поэтому пришлось мне туда ходить. Толстый мальчик больше не появлялся, но другого партнера для меня не нашлось, и приходилось танцевать с преподавательницей или сидеть на скамеечке, пока остальные дети репетировали вальс, фокстрот и ча-ча-ча.

Наконец этот мучительный месяц закончился, и я ушла из студии навсегда, а преподавательница – вот нахалка! – заявила моей маме, что с такими плечами и шеей, как у меня, надо не танцами заниматься, а плаванием или греблей на байдарке.

«Сама греби на своей байдарке!» – подумала я и постаралась выкинуть ее ехидный совет из головы.

Но все же разочарование и обида оказались настолько сильными, что я и думать не могла о танцах без внутреннего содрогания. Моя заветная мечта никуда не делась и продолжала жечь меня изнутри, но я потеряла уверенность в себе и больше не хотела заниматься в группе, по крайней мере до тех пор, пока не исправлю свои физические недостатки.

Прежде всего нужно было похудеть, чтобы руки и ноги перестали напоминать колбасные изделия. Ради этой благородной цели я бросила есть бутерброды с маслом, свою любимую жареную картошку, чипсы и мороженое. Каждый день после школы я заходила в детскую поликлинику: там у регистратуры стояли напольные весы и вечно толпились желающие взвеситься. Я покорно дожидалась своей очереди, взвешивалась, записывала свои килограммы в специальную тетрадку и уходила. Шли месяцы, а мой вес продолжал держаться на одной отметке, изредка опускаясь на полкило, но неизменно возвращаясь обратно.

Тогда я втайне от родителей отказалась от школьных завтраков и маминых обедов, а за ужином потихоньку перекладывала свою еду в тарелку Шурика – он теперь ходил в бассейн и, возвращаясь с тренировки, набрасывался на ужин с таким видом, будто не ел неделю. Уплетая мою порцию, Шурик смотрел на меня преданными благодарными глазами спасенного от голодной смерти сенбернара, а я натянуто улыбалась и с немой тоской провожала взглядом каждый кусочек, безвозвратно исчезающий у него во рту.

Между тем в мои сны стали приходить жареные поросята с букетиками зелени, бараньи котлеты на ножках в красивых бумажных розочках и толстобокие кремовые торты, а днем, пробегая мимо ароматной теплой пекарни и киосков с уличной едой, я невольно замедляла шаг, и сердце мое предательски пропускало удар.

Но даже муки голода показались мне пустяком в сравнении с пытками, которым я себя подвергала, чтобы удлинить свою короткую шею. Способ исправить этот врожденный дефект мне подсказала выставка африканского искусства в этнографическом музее, куда наш класс водили на экскурсию. Оказывается, африканские женщины с раннего детства носят на шее медные кольца, чтобы подчеркнуть свою красоту и благополучие, отчего их шеи становятся длинными, как у лебедя.

Медных колец у меня, разумеется, не было, но я нашла выход из положения: сплела себе жесткий шарф-хомут из обычной проволоки. По утрам я потуже затягивала этот шарф на шее и терпеливо носила его весь день, пряча под высоким воротником водолазки или свитера и снимая только вечером, чтобы не заметили домашние.

Перед сном, после того как мама целовала меня и выключала свет в спальне, я потихоньку пробиралась в темноте к своему школьному рюкзаку, доставала ненавистный хомут и вновь затягивала его. Бедная моя шея постоянно болела и чесалась, проволока царапала кожу, но я не сдавалась и продолжала мучиться, регулярно измеряя диаметр шеи рулеткой и занося данные в ту же тетрадь, где я вела учет сброшенным килограммам.

Весь этот кошмар закончился, когда наступило лето и нас с Шуриком отвезли на каникулы в деревню к бабушке. Бабуля каждый день жарила нам блинчики и поила очень жирным парным молоком, а хомутик мой, о котором родители и знать не знали, она нашла в первый же день и бросила его за печку. Я, как ни пыталась, не смогла его оттуда достать, а новый плести не стала.

В город я вернулась круглой, как колобок. Я так распухла от молока, что не могла влезть ни в одни штаны. О балете уже не могло быть и речи, и я с какой-то обреченной грустью навалилась на еду.

Но моя мечта не умирала и продолжала тревожить меня, лишая покоя и сна.