– Я вернусь! – пообещал он.

Спрыгнул на другую сторону и был таков.

Потом Илью видели в городе.

Его носил на руках люд.

До Киева оставался день пути.

Старый храбр Илья Урманин дремал в седле, его парубок Микола Подсокольник ехал чуть впереди, охраняя покой «дяди». Близилось лето, при-днепровская степь, украшенная разлапистыми полевыми соснами, радовала глаз. Ласковое утро было светлым и чистым, хотелось жить, хотелось учудить что-нибудь. Взять да рвануть во весь опор, размахивая над головой плетью и выкрикивая глупости.

Лет десять назад, по молодости, Микола так бы и сделал. Сейчас он просто молча усмехнулся в усы. Позади тяжело бухала копытами огромная неповоротливая кобыла Бурка Малая, и тихо похрапывал Илья. Он так готовился к докладу воеводе об осмотре дальних застав.

Докладывать было, в общем, нечего. Печенеги куда-то откочевали, не желая, видно, связываться с войском ростовского князя, посланного наказать степняков за разбой. Заставы стояли, дружины скучали. По степи можно было спокойно топать напрямую в греки, не опасаясь закончить путь на невольничьем рынке. Чем многие пользовались – не раз Илья встречал паломников, ступивших, едва под ногами подсохло, на путь к Святой Земле. Год от года таких становилось все больше. Иногда они возвращались.

Микола обзывал паломничество вредным баловством и пустым бродяжничеством, зря отрывающим от Руси народ. Илья говорил парубку: остынь, люди идут – пускай идут, заодно жизнь поглядят, чем плохо? Микола возражал, что далеко не все паломники люди, если как следует потрясти, каждый второй окажется беглым холопом. Ну потряси, потряси, смеялся Урманин, смотри на Ивашку Долгополого не нарвись, он тебя сам тряханет, костей не соберешь. Микола в ответ только вздохнул. Того, что случилось со знаменитым Иванищем, парубок не понимал вовсе. Иван Долгополый, заслуженный, но крепкий еще храбр, вдруг обезумел. У него умерла жена. Вместо того, чтобы, погоревав, взять молодую, Иванище бухнул кучу золота на алтарь за ради спасения души, нацепил рясу и удалился пешим к святым местам. Только его и видели. Илья уверял, что Иванищу просто время настало: биться в общем строю годы мешают, да и надоело это всё, а погулять по белу свету еще охота. Ну и гулял бы как серьезные люди, заметил Микола. А вот так и гуляют серьезные люди, сказал Илья. Микола опасливо покосился на Урманина и счел за лучшее промолчать.

Они мало беседовали в последние годы, Урманин и его верный оруженосец. Так, перекидывались словами. Парубок давно не нуждался в наставлениях «дяди». Он возмужал, обзавелся хозяйством, собственной челядью и женился – испросив, конечно, разрешения у Ильи. Храбр на свадьбе обрушил стол, упав лицом в блюдо с мясом. Прямо будто в давние времена. Но заметно было – Илье тоже, как и его ровеснику Иванищу, «надоело это всё». Он служил через силу и с опаской глядел в будущее. Киев стоял прочно, Русь обустроилась лучше некуда, но дряхлел на глазах великий князь. А Урманин не любил перемен.

Илья был как прежде густоволос, только в его богатой коричневой шевелюре там и сям пробивались седые пряди, и бороду рассекала надвое белая полоса. А Микола носил вислые усы и брил голову, оставляя лишь длинный чуб, спускающийся с макушки на левое ухо, украшенное тяжелой золотой серьгой. У него был меч с клеймом «Ulfberht» на широком клинке. Жеребец парубка стоил как два таких меча. При этом Микола оставался тенью Ильи Урманина, имя которого знала почитай вся Русь. Илья понимал, что Миколе давно пора добывать собственную славу. Несколько раз витязь советовал ему подрядиться в киевскую дружину. «Ты без меня, дядя, вляпаешься в какую-нибудь историю», – отвечал Микола. Отчасти это была правда, высказанная от души. Отчасти, о чем не знал Илья, просьба Добрыни. «Не бросай его, он без тебя пропадет, – говорил воевода. – Бить умеет, а жить не обучен».

Микола считал, что все идет хорошо. Тем более часть славы Урманина перепадала и оруженосцу. Воевода отличал Миколу сызмальства, сам великий князь был с ним ласков – таким отношением мог похвастаться не всякий даже из старшей дружины.

Случилась, однако, неприятность, когда Микола побрил голову и отпустил чуб. Говорили, так ходил отец великого князя, неповторимый князь-витязь, павший смертью храбра, лучший воин былой Руси. Язычник, отказавшийся принять христианство со словами: «Отстань, матушка, это бабская вера, меня дружина засмеет». Микола таких князей – прямых, как меч, – уважал безмерно, до внутренней дрожи. И обрился. Урманин оглядел парубка в легком изумлении и спросил: зачем? Микола объяснил. Ну-ну, сказал Илья, если великий князь разозлится и повелит в твою лысину обратно волос навтыкать, я не виноват.

И вот как-то раз Микола болтал на княжем дворе с гриднями, дожидаясь Илью, вдруг в тереме раздался вопль. «Не-на-ви-жу!!!» – кричал сам великий князь. На крыльцо выскочил перепуганный тиун и зашипел: «Вон отсюда! И чтоб ноги твоей больше тут не было… Хрен лысый!» Перепуганный Микола пятился до самых ворот. Потом Илья, посмеиваясь в бороду, напомнил: «А я говорил, князя твой чуб разозлит!» Микола загрустил. «Но ты это… – сказал Илья. – Оставь. Ходи так. Хрен лысый». Вскорости они уехали по делам, а когда вернулись, Микола попался на глаза великому князю случайно. Тот поманил его пальцем. Внимательно оглядел вблизи, буркнул: «Не похож…» – и простил.

Нет, Микола ни о чем не жалел. Он, как прежде, по-сыновьи любил своего храбра. И уж чего-чего, а скучно рядом с Урманином не было. Илье не поручали обычных заданий – где гривенку отнять, где человечка прибить. Его посылали за возами золота и против очень страшных врагов. Частенько случалось не бить, а уговаривать, это было любопытнее всего.

Так они и ездили по Руси – вдвоем, бок о бок отмеряя дни жизни и дни пути…

Микола обернулся. Илья уже не спал в седле, он сидел прямо и своеобычно прислушивался – казалось, принюхивался.

– Идут, посохами стучат, – объяснил храбр. – Сейчас из-за холма покажутся. Много.

Микола чуть придержал коня, становясь с Ильей вровень. Была у него такая привычка – занимать всю дорогу. Чтобы встречные издали видели: не абы кто едет, а храбр в службе великого князя. Посему холопам шапки снять, людям кланяться, знати радоваться, прочим молиться.

Илья протяжно зевнул, показав клыки. Крепкие, молодым на зависть, и крупные, медведю впору.

– Не хочу в Киев, – вдруг заявил он. – Веришь, нет?

Это не было приглашение к беседе. Следовало только спросить: «Что так?» и слушать.

– Что так?

– Смута будет, – сказал Илья.

Микола дернул себя за ус. Он не видел причин для смуты. Да, подручные Киеву сыновья великого князя начали показывать зубы. Князь новгородский перестал отсылать положенные две трети дани. По слухам, вообще решил отложиться от Киева. Сбегал за варягами, собрал ополчение. В ответ великий князь распорядился исправлять дороги и мостить мосты. Днями киевская дружина, а вместе с ней рать, пойдут вразумлять непокорного. Сеча выйдет кровавая. Но пришлые варяги не чета нашим варягам, да и славянская русь не пальцем деланная. Киев победит. Дальше будет как обычно: Новгород зажгут малость, кого-то в Волхове утопят, остальным просто морды набьют, дома пограбят, под шумок бабам навтыкают – куда ж без этого. Великий князь даст новгородцам посадника, наверное Константина Добрынича. А своего непутевого сына – в узилище, дабы тот охолонул слегка. Потом запрет его в Вышгороде, где уже один такой слишком умный отпрыск скучает. И станет тихо на Руси. Где тут смута?