Ладно, что бы там ни было, но попробовать стоило…

Ведь справлялась же я и с куда более сложными задачами…

Я шла, наклонив голову, шкрябала тротуар своими острыми каблуками и представляла себя в роли мамы и дочери поочередно, накручивая сама себя.

Я была пьяной. Дурной. И грубиянкой до мозга костей.

Я не привыкла слушаться. Да и вообще, черт побери, с чего это она тут заявилась читать мне теперь нотации? После всех тех страданий, на которые меня обрекла? После всех растерзанных в клочья котят, которых я хоронила тайком, после всех подарков к праздникам мам, которые я нарочно делала хуже всех, потому что для меня было лучше сдохнуть, чем подарить что-либо красивое моей мачехе, а все училки долгие годы считали меня косорукой и смотрели как на дебилку. Все эти дуры, путавшие мои нежные чувства с бедностью…

После всех этих бед… Мелких бед, бесконечной вереницей тянувшихся одна за другой.

Черт, но явиться теперь, чтоб учить меня жизни, слишком уж просто…

Так что вали отсюда, грязная девка.

Проваливай.

Уж это-то ты умеешь.

Я хмурилась и обменивалась злобными взглядами со своими отражениями в витринах.

Я спорила сама с собой: нет, нет, нет – да, да, да.

Нет.

Да.

Нет.

Я так отчаянно сопротивлялась самой себе не потому, что строила из себя эдакого непокорного подростка, а потому, что не могла я сделать того, о чем сама же себя просила. Это было выше моих сил… Все, что угодно, но только не это.

Только не это.

Я уже доказала, что ради Франка способна на многое, даже рискуя угодить за решетку, но то, что требовала от меня сейчас моя дама Плюш, было куда опаснее тюрьмы.

Это было самое худшее.

Потому что у меня никогда не было и, возможно, уже и не будет ничего другого, что отделяло бы меня от «четвертого мира».

Это была моя единственная защита. Единственная гарантия безопасности. Я не хотела к ней прикасаться. Никогда. Я хотела хранить ее в целости и сохранности до самой своей смерти, просто чтобы быть уверенной в том, что никогда в жизни мне больше не придется испытывать унижения из-за того, что у меня чешется голова и от меня воняет дохлым хомячком.

Тебе, звездочка моя, этого не понять. Тебе, должно быть, кажется, что я сочиняю все эти фразы с наворотами, чтоб все представить типа как в книге.

Что я тут разыгрываю из себя Камиллу. Сама себя разбираю по косточкам, одна-одинешенька перед лицом целого мира.

Никому этого не понять. Никому. Только я – малышка Билли с котячьего кладбища – знаю, что это такое.

Так что плевать мне на тебя.

Плевать на всех.

Я говорю «нет».

Никогда я не притронусь к страховке моей жизни.

Вернувшись домой, я переоделась, стараясь не попадаться на глаза Франку, который сидел за учебниками в нашей комнате.

Когда этот кретин Аймерик фон-барон де Гаражная Дверь на Тот Свет явился из своей коммерческой школы с теннисной ракеткой за спиной, я смотрела какую-то дебильную передачу по телику.

Типа желая показаться приветливым, он поинтересовался:

– Ну так как? И что у нас сегодня вкусненького на ужин?

– Ничего, – ответила я, в более крутой цвет перекрашивая ногти, – сегодня вечером я приглашаю своего друга Франка в ресторан.

– Ах во-о-от как? – протянул он так, словно раскаленный шар застрял у него комом в горле, – и чем же это он заслужил эдакую честь?

– Нам с ним есть что отметить.

– Даже та-а-ак? И можно ли узнать, что же именно, или это слишком нескромный вопрос?

– Перспективу никогда больше не видеть твою мерзкую лицемерную рожу, придурок.

– О-о-о-о! Какая уда-а-ача!

(Ну да, потому что на самом деле я сдулась и сказала: «Это сюрприз».)

Черт… небо становится все светлее… Мне действительно надо спешить, вместо того чтоб смешить тебя и того кретина.

Давай, пристегнись, моя старушка with diamonds in the sky[41], потому что я включаю турборежим…

У меня больше нет времени выпендриваться, так что финал третьего сезона пойдет на уско-вжи-и-и-к-ренной пере-вжи-и-ик-мотке.

Я пригласила Франка в пиццерию, которую держали китайцы, и, пока он взрезал свою кальцоне, взяла инициативу в свои руки, второй раз в жизни.

Я рассказала ему о том, что́ втайне пообещала самой себе, когда мы с ним были еще детьми, там, на железном мосту Искусств.

И о том, что не решилась тогда сказать это вслух, но поскольку обещание было дано, пусть даже оно и существовало только в моей голове, для меня пришло время его исполнить…

Я сказала ему, что мы отсюда съезжаем. Здесь слишком убого, его кузен – полный придурок, и мы не за тем проделали весь этот путь, чтобы опять окунуться в уродство, да еще и терпеть очередного кретина. Одет он получше, не спорю, но в остальном – такой же дебил, как парни из нашего колледжа.

Я сказала ему, что он должен найти нам какое-нибудь жилье, но только в самом Париже. Пусть это будет крохотная студия. Неважно, мы справимся. Ведь здесь мы с ним тоже уживаемся в маленькой комнате и уже доказали друг другу полное взаимное уважение. А что до меня, так я вообще всю жизнь прожила в автофургонах, так что необходимость еще больше ограничить пространство лично меня совсем не пугает. Мне это по силам. В вопросах жилья я готова на все.

Я сказала ему, что больше всего люблю смотреть на него по вечерам, когда он рисует, вместо того чтобы зубрить эти идиотские законы, которых все равно никто не соблюдает. И для меня это лучший момент дня.

Да, единственное прекрасное, что я видела с тех пор, как мы здесь живем, – это его рисунки. А еще его лицо, которое наконец становилось таким безмятежным, когда он над ними склонялся. Это лицо Маленького принца, которое так нравилось мне еще в детстве, когда я издали замечала Франка на школьном дворе. Его растрепанные волосы и светлый шарф, питавшие мои грезы в ту пору, когда я так сильно в этом нуждалась…

Я сказала ему, что настал его черед доказать мне свое мужество, и так больше не пойдет: талдычить мне про свет, убеждая в том, что я должна перестать себя связывать со своей семьей, а самому все делать ровно наоборот.

Я сказала ему, что он любит мужчин и он прав, и это нормально – любить того, кого любишь, но он должен раз и навсегда записать в своей маленькой упрямой башке, что на взаимоотношениях с отцом ему надо поставить крест.