– А что вам в ней не нравится?

– Всё нравится. Просто она подошла к концу и ее надо утилизовывать.

– Как это, к концу?

– Сколько ресурсов перемалывается зря, сколько сил уходит впустую – на недолговечные модные побрякушки, которые живут один сезон. Пародоксально звучит, но для Слияния всё готово: отдельные человеческие особи так зациклены на себе и в то же время так похожи, так стереотипны в своем поведении.

– Отчасти согласен. Надо больше думать о других, о тех, кому не повезло. Скажите это парням с Уолл-Стрита, чтобы меньше выкачивали из Азии и Африки. И посмотрите, доктор, сколько еще есть людей, которые кладут жизнь на достижений высоких целей, сколько спортсменов, скалолазов, путешественников, которые торопятся рискнуть жизнью ради неведомого.

– Они торопятся попасть в медиа и участвовать в рекламных кампаниях. А начинают от скуки, когда успешно насытили внутренние органы и хотят внести свое имя в какую-нибудь книгу рекордов.

Вот поц. Я понимаю, вещал бы это какой-нибудь отшельник и аскет, а то ведь сидит передо мной мелкий субъект с ухоженной бороденкой и хитрыми жадными глазками.

– Религия, христианская я имею в виду, тоже говорит о личном спасении, и о продолжении отдельного существования в лучшем мире даже после смерти.

– А восточные, если вы в курсе, о растворении в абсолюте.

– Вы бывали в настоящих переделках, Деларю? Если бывали, то, наверное, заметили, что хочется и помочь товарищам, и в то же время уцелеть как особь.

– Я был военным врачем в специальном подразделении. В случае войны предстояло действовать на вашем Кольском полуострове. И я заметил, что в минуты сверхопасности человек отрешается от самого себя и начинает смотреть на все со стороны. И вы тоже наверняка это замечали, судя по вашей непростой биографии. Так вот, мы хотим, чтобы каждый существовал именно "со стороны", причем, не только в состоянии шока, но и всегда. Всегда. И тогда резко возрастет взаимосвязь каждого с живыми и неживыми элементами мира.

– Пожалуй, в этом что-то есть. Однако никоим образом не годится для массового и практического применения. Надо еще порабоать с теорией, доктор.

– Я так и знал, что ты меня поймешь, Ник.

– Ник? Мы разве уже подружились?

– Безусловно. Ты просто не заметил этого. Зови меня Клод.

У Клода зазвенело в пиджаке. Доктор-мудодей достал телефон и немного побормотал в него.

– Ну, Ник, ты – счастливый человек,– сказал он, завершая воспитательно-преобразовательную беседу.– Сейчас столь многое будет всплывать в твоей голове, появляться перед глазами, лезть в уши. Ты не борись с этим, иначе застрянешь над пропастью. Двигайся вперед.

Я подошел к окну.

– В движении вперед можно обойтись без бронебойных стекол? А, шеф?

Но шефа уже и след простыл.

Делать было практически нечего, ни тебе научно-популярных книжек, ни порнографических журнальчиков, ни телека. В такой ситуации ставить цели, задачи и вообще позитивно мыслить как-то не хотелось. Смеркалось, свет никто не включал, тени сгущались. Стало казаться, что мебель совсем не на тех местах, где была раньше.

Ощущение ужаса, желание броситься к двери и в то же время полное отсутствие воли. Просто как во сне-кошмарике.

Я посмотрел на ножки рояля и неожиданно они мне показались невероятно сексуальными. Я погладил клавиши – до чего же приятное ощушение.

Но потом я заставил себя отшатнуться. Я высвобождаю сновидению и неудержимо становлюсь ДРУГИМ. А хочу ли я становиться другим и черпать полной ложкой из новой бочки с дерьмом? А не дать ли мне деру отсюда?

Я попробовал взять стул и шарахнуть им в пуленепробиваемое окно. Не вышло. Венские стулья до одного были на крепчайших болтах и без ключа соответствующего размера не стоило к ним и подступать. Все тут было приклепано и посажено на цепь с замком: и тумбочка, и шкаф, и рояль-сука. Отломать его крышку тоже не вышло, она держалась на жутких стальных петлях. В общем, весь рояль был бутафорный, из стали, которую снарядом не прошибешь. Постукивание моего малогабаритного кулака по стеклышку ничего, конечно, не дало, также как и каратистские пинки ногами. Впрочем сейчас на ногах были не армейские боты, а легкие тапочки.

В общем бился я с металлорганическим стеклом, как Евпатий Коловрат, устал до такой степени, что слюна потекла.

Все, попалась птичка, стой. Я притиснул глаза к умопомрачительному стеклу. За бортом психушки текла нормальная жизнь. Я даже различал знакомого мне пенсионера, который опять-таки любовно стриг живую изгородь у своего домика. Везет же людям, была у гражданина честная работа, а теперь честный, хотя и несколько тупой отдых.

Вначале я позавидовал ему, а потом разозлился. Микроб же он. Человекообразный микроб в питательном бульоне. Вкусненькое поглощает, невкусненькое выделяет, задницу держит поближе к теплу, любит уют и все такое. Может, склепал пару ребятишек. И будут они такими же микробами, как и он. А я не буду.

И неожиданно преграда растаяла, и стекло, и стена. И даже пейзаж за окном. Я видел только канатики из клейкой слизи, протянувшиеся от неба до земли, вдоль и поперек. По этим тяжам ползали слизневидные существа, соплевидные сгустки живого теста. Сгустки побольше втягивали сгустки поменьше, слипались и разлипались, выдавливали из себя гадость, делились пополам. Я теперь понимал, каков наш мир в истинном обличье и это вызывало законное омерзение. Я так хотел, чтобы дыхнуло огнем на всю эту дрянь.

Я полетел вдоль слизневых тяжей как электрический импульс. То есть, я конечно не знаю, что чувствует электрический импульс, когда разбегается по множеству проводков, но вот такое сравнение пришло на ум. Я образовывал стаю птиц. Они были лишь следствием моего движения, того изменения, каковое я производил в реальности и внереальности. Не будь меня, они мгновенно бы обратились в ничто, а так я задавал их судьбу, их время. Я озирал землю сверху, она до смешного была похожа на шлейф из хлебных крошек, тянущийся от полюса к полюсу, на бесконечную дорогу, уходящую в вечность…

Затем я как бы сорвался с большой высоты, разверзлась пустота в животе, поташнивать стало, в общем развезло…

Падение закончилось благополучно, я, чувствуя облегчение, очутился в каком-то темном зале, с широкими колоннами по сторонам. Впрочем у зала не было одной стены и в него просачивался довольно сумеречный свет. Я пошел ему навстречу и вскоре оказался в очень малоприятном мирке. Белесое плоское небо, корчиневые горы с совершенно вертикальными склонами, кубические белые холмы. Изведав минуту-другую полной растерянности, наконец въехал в ситуацию – я нахожусь в комнате, только стал слишком мелким, мышью что ли или какой-то другой крохотной тварью. А затем ощутил импульс, к которому принадлежал теперь. У меня были свои узкие тоннели, разрешенные и запрещенные пути, полюса притяжения. О, сыр и крупа, вечные объекты страсти, о бесчисленные серые подруги, источники вожделения, в вас мое бессмертие. Я и в самом деле мышь…