«Рэйндж» шел по улицам мощно, уверенно, все его сторонились, и, чуть погоня затянись, оторвался бы. Но вдруг черный монстр сбавил ход и сдал вправо с явным намерением причалить к обочине. Слева как раз открылся соблазнительный переулочек, и напарник Иванова мгновенно туда свернул. Дело было на окраине, за полночь, улицы пустынны и едва освещены. Репортерская «Лада» встала между сугробов, не глуша, по доброй привычке, мотора, и Иванов, схватив камеру, побежал на угол – снимать.

Там его ждало горькое разочарование. «Рэйндж» за это время укатил вперед метров на семьдесят. Иванов готов был выть от обиды – двигаться по улице перебежками на глазах таинственного экипажа странного автомобиля ему не улыбалось. Тут двери «Рэйнджа» раскрылись, на улицу ступили люди, и вид их был настолько удивителен, что Иванов пулей метнулся назад, к своей машине. Рванул из кофра здоровенный «Никон» с телеобъективом и в три прыжка оказался вновь на углу.

Дальше он ничего толком объяснить не мог и фактически пересказывал со слов напарника. Гаршин этого человека не знал, но с Ивановым обычно работали тертые калачи, выполнявшие функции водителя-телохранителя. Отличный фотохудожник, Иванов был далеко не беден и мог себе такое позволить. Две-три недели в месяц он занимался постановочными съемками, после работы «лечил застарелый стресс», и ему просто необходим был кто-кто, чтобы отвезти домой расслабленное тело и центнер аппаратуры. В оставшееся время мэтр утолял детскую страсть к аномальным съемкам, где тоже без водки не обходилось, да и по шее можно было получить. Короче, не соскучишься. В итоге каждый новый ивановский напарник постепенно разлагался, привыкал к его странной тематике и даже начинал сносно фотографировать. Потом у него появлялась манера в кругу семьи разглагольствовать о полтергейстах и Большой Крысе, и через некоторое время он в глубоком смущении просил расчета.

Последний напарник (допустим, Саня его зовут) был уже явно в той кондиции, когда переживания начальника воспринимаются как личные. Окинув взглядом переулок, Саня решил, что машина стоит отлично, вышел и бесшумно подкрался к Иванову, чуть забирая вправо, чтобы иметь свой угол обзора. Он услышал, как начала хлопать шторка ивановской камеры, прибавил шагу… и тут, по его словам, Иванов вспыхнул. Как будто на него с улицы навели мощный прожектор с очень узким лучом странного голубоватого оттенка. При этом волосы у Иванова буквально встали дыбом. Саня испытал нечто – «ну, как кулаком в переносицу». Из глаз у него брызнули слезы, но тут пламя исчезло, и оказалось, что Иванов валится навзничь, отлетая в сугроб, до которого от точки съемки было верных метра три. Тут Саня включился в игру. Он прыгнул вперед, схватил бесчувственное тело и зашвырнул его на заднее сиденье. Камеру спасать не пришлось – Иванов, хоть и явно в обмороке, держал ее мертвой хваткой. Саня прыгнул за руль и дал по газам. Вырулив из сугроба, он глянул в зеркало и чуть не бросил управление. Там, в зеркале, отражалось такое, перед чем померк даже ужасающий образ Большой Московской Черной Крысы.

Машину уверенно догоняло чудовище. В тот момент Сане показалось, что это медведь, только почему-то серый. Чудовище неслось галопом, разевая страшную клыкастую пасть. Оно было лохматое, с непомерно широкими плечами, но самое мучительное впечатление производили его глаза. Саня готов был поклясться, что глаза эти горели ярко-зеленым огнем и зрачков в них не было. Просто круглые зеленые фонари. Они гипнотизировали, от их взгляда становились ватными мышцы, и Саня, мужик бывалый, ходивший и под пулю, и под нож, почувствовал вдруг, что у него отваливается челюсть, а нога сползает с педали газа. Тут чудовище сместилось влево, заходя со стороны водителя, и бесконечно длинная секунда, в течение которой Саня был слегка не в себе, кончилась. Человек утопил педаль до пола и двинул рулем вправо.

Раздался удар, левое переднее окно рассыпалось в мелкое крошево, и у Сани над ухом лязгнули немыслимых размеров зубищи. Но машина уже набрала скорость – вдогонку ей донесся оглушительный, совершенно медвежий рев. Саня уходил от жуткого угла переулками, выжимая из машины все, что можно, и принципиально не глядя назад. Только выскочив на хорошо освещенный и не очень страшный проспект, он позволил себе бросить взгляд в зеркало. Никого там, конечно, не было. Тогда он стер со щеки теплую липкую слюну чудовища и попытался вытряхнуть из-за воротника осколки стекла. Потом вспомнил про Иванова и остановился.

Иванов уже не был в шоке. Лицо его приобрело нормальный цвет, руки выпустили камеру, дышал он свободно и легко. Саня сунул ему под голову свернутую куртку и принял единственно верное решение – как можно быстрее ехать домой, к Иванову на квартиру. Туда, где лежит большая записная книжка с телефонами журналистов. Если Иванов не очнется, скажем, через час, Саня начнет обзванивать тех, чьи фамилии ему известны, и звать на выручку. То, что везти Иванова в больницу не след, Сане подсказало здоровое чутье отставного спецназовца. Пусть лучше дома полежит – живее будет. У самого Сани переносица уже не болела, но глаза отчаянно резало. Посреди мостовой красовался настежь открытый канализационный люк. Саня не стал ждать, пока из него покажется Большая Московская Черная Крыса, и рванул с места.

Иванов на квартире проснулся. Двигался он с трудом, провал в памяти, характерный для обморока, у него тоже имелся, но небольшой. Во всяком случае, то, что они преследовали черный «Рэйндж», Иванов помнил. Остальное он узнал из весьма эмоционального рассказа Сани, и тут же уковылял в проявочную. Как ни странно, пленка засвечена не была. Она испытала какое-то воздействие – на всех отпечатках получилась «крупа». Но только шестой кадр превратился в белое пятно. Видимо, поразивший Иванова импульс был очень узко направлен. Впрочем, что это был за импульс и был ли он вообще, Иванов не помнил. Тут ему память отшибло начисто. В разговоре с Гаршиным Иванов свое тогдашнее состояние определил как «утюгом по голове». Гаршин, которого утюгом никогда не били, но однажды лупили кирпичом, посоветовал Иванову не отчаиваться. Гаршина состояние Иванова пока не очень интересовало. Его интересовали в первую очередь снимки. Еще он хотел знать, отчего это Иванов, особым патриотизмом никогда не страдавший, не хочет отдавать фотографии в зарубежное агентство. «Не знаю, – сказал Иванов. – Во-первых, очко играет. А во-вторых… опять-таки страшно. Тут просто торчат наружу уши нашего любимого государства, чтоб ему… Здесь все неспроста». И они пришли к соглашению. Заключали его на эзоповом языке, но поняли друг друга отлично.

Известно, что в любой мало-мальски серьезной газете успешно трудятся на штатных должностях работники спецслужб. Обычно заведуют непрофильными отделами, иногда замещают главного редактора или ответственного секретаря. И уж кому-кому, а Гаршину досконально известно, что «аномальная» журналистика с самого ее возникновения курируется особенно жестко. Если ивановские фотографии пахнут государственной тайной, то продать их иностранцам – значит просто сунуть голову между наковальней и молотом. Самым разумным представлялось для начала передать снимки признанному авторитету по ловле летающих тарелок Гаршину и пусть он, авторитет, попробует опубликовать их. Если при прохождении снимков через газету Гаршин обнаружит противодействие, все ясно. Если снимки у него бесследно исчезнут из запертого кабинета – еще яснее. Ну, а коли их попрут у Гаршина с квартиры, тогда Иванову просто надо радоваться, что живым ноги унес.