Нина, которая еще не успела сесть, быстро закивала и, порывшись в сумочке, осторожно положила на край стола фотографию Максима Соколовского. Снимок был портретный, очень удачный, хотя и сделанный любительской камерой. Максим смеялся, показывая ровные белые зубы, а позади него поблескивала на весеннем солнышке гладь Москвы-реки. Грабовский посмотрел на фотографию с какой-то странной неприязнью; впрочем, вполне возможно, то была угрюмая сосредоточенность человека, знающего, что ему предстоит решить нелегкую задачу.

– Теперь помолчи, – сказал ясновидящий, и Нина тихонько опустилась на стул.

Бросив на нее быстрый взгляд исподлобья и убедившись, что ее лицо выражает подобающие случаю надежду и испуг, Борис Григорьевич придвинул к себе снимок и положил на него обе ладони с растопыренными пальцами. Глаза его закрылись, голова слегка запрокинулась. На тяжелом, прорезанном глубокими вертикальными складками лице проступило прямо на глазах делающееся все более явственным напряжение, на скулах вздулись и заиграли желваки, рот сжался в тонкую линию, и уголки его скорбно опустились. Глядя сейчас на Грабовского, его можно было принять за человека, который превозмогает сильную боль или пытается поднять что-то неимоверно тяжелое. В кабинете не было никаких атрибутов, неизменно сопутствующих, по слухам, профессиональной деятельности экстрасенсов, – ни хрустальных шаров и пирамидок, ни ароматических палочек, ни восковых свечей, ни даже икон – ровным счетом ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Темная мебель сливалась с голыми темными стенами и полом, и на этом однообразном фоне фигура ясновидящего была единственным объектом, на котором концентрировалось внимание посетительницы. Смотреть на него, когда он сидел в неестественной позе, запрокинув к потолку потемневшее, искаженное нечеловеческим напряжением лицо, было неприятно, даже страшновато, а не смотреть – невозможно. Прикованный к этому лицу взгляд поневоле замечал все – и дрожь напряженных до предела лицевых мускулов, и мелкие бисеринки пота, которые выступили сначала на висках, а потом и на лбу. Из-под низкой прямой челки вдруг выползла и скатилась вниз, оставляя за собой извилистую дорожку, крупная прозрачная капля. Нина вздрогнула, как будто это была не капелька пота, а какое-то насекомое.

Она сидела на жестком неудобном стуле для посетителей, наблюдая за происходившими с лицом ясновидца жутковатыми переменами и почти физически ощущая, как одна за другой утекают в небытие секунды. Ей вдруг подумалось, что она напрасно сюда пришла, напрасно отдала все свои сбережения за этот плохонький любительский спектакль. Чем он ей поможет, что посоветует? Ясновидящий… Пока что этот ясновидящий не сказал ничего, чего не мог бы при желании узнать обычными, человеческими методами, не имеющими ничего общего со сверхчувственным восприятием. Да, ему известно, что Максим и Нина собирались пожениться. Конечно, в газетах об этом не писали, так ведь и тайны из этого никто не делал! Она записалась на прием к Грабовскому неделю назад, еще до взрыва на квартире Максима, и за такой срок ему, человеку явно не бедному, ничего не стоило выведать всю ее подноготную. Отсюда и эта осведомленность о цели ее прихода: если у тридцатишестилетней женщины бесследно пропал жених, вряд ли стоит ожидать, что, явившись к экстрасенсу, она станет интересоваться судьбой потерявшегося колечка. Наверное, Ирина Быстрицкая все-таки была права, когда настоятельно советовала ей держаться подальше от этого типа…

Грабовский открыл глаза так резко и широко, что Нина подпрыгнула на стуле и чуть не вскрикнула от испуга. Экстрасенс, впрочем, не заметил ее движения; казалось, он вообще ничего не замечал, все еще не полностью выйдя из транса.

– Родинка, – хриплым, чужим голосом, с явным трудом выговорил Грабовский, обращаясь не к Нине, а словно бы к двери в приемную у нее за спиной – вернее, вообще ни к кому не обращаясь. – Слева, под мышкой, у него большая родинка. Иногда увеличивается и делается чувствительной, и тогда он начинает бояться, что это рак, – вычитал где-то, что обилие родинок свидетельствуют о предрасположенности к онкологическим заболеваниям. По утрам почти никогда не завтракает, только пьет кофе. Много курит натощак, совсем не бережет здоровье… Сексом любит заниматься при свете, любимая поза…

Тут он встрепенулся, словно проснувшись, взгляд его стал осмысленным и сфокусировался на Нине, которая буквально лишилась дара речи под этим градом откровений. Несмотря на владевшее ею волнение, она мимолетно порадовалась тому, что Грабовский вышел из своего транса, так и не успев сказать вслух, какую именно позу предпочитали они с Максимом. Неприятно было уже то, что ему это стало известно; не хватало еще, чтобы он прямо, вслух, об этом говорил!

В следующий миг она сообразила, что все сказанное экстрасенсом полностью опровергает ее подозрения по поводу слежки. Следить могли за ней, да и то лишь после того, как она впервые пришла в офис Фонда и записалась на прием. Но Грабовский говорил не о ней, а о Максиме, причем говорил такие вещи, которые мог знать только человек, живший с ним бок о бок.

Надежда, до сих пор прятавшаяся в самом дальнем и темном уголке души, выпрямилась и расправила крылья.

– Так… о чем это я? – пробормотал Грабовский, недоуменно глядя на Нину. Он вынул из кармана пиджака носовой платок и утер обильно вспотевший лоб и шею. – Ах да, Соколовский…

Он надолго замолчал, копаясь в пачке и прикуривая сигарету. Руки у него мелко дрожали, как после тяжелой работы, и ему далеко не сразу удалось попасть кончиком сигареты в огонек зажигалки.

– В общем, так, – сказал он наконец, с непонятным Нине раздражением припечатывая зажигалку к столу сильным ударом короткопалой ладони. – В таких случаях положено, как говорится, подготовить человека. Но рассусоливать я не стану. Тем более что ты, как я вижу, совсем не дура. Человека нет уже две недели, менты его найти не могут, сам он о себе знать не дает, а тут еще этот взрыв… Тротил – это тебе не утечка газа, не короткое замыкание, тут сразу ясно, что работали специалисты, которым твой Максим сильно насолил. И не напугать они его хотели – для этого было достаточно камнем в окно кинуть, – а уничтожить квартиру вместе с материалами, которые там могли храниться. Ведь, считай, чуть не полдома снесли! А какой смысл уничтожать бумаги, если жив человек, который их собрал? Понимаешь, к чему я клоню? – Грабовский сделал короткую паузу и поморщился: Нина потеряла сознание.

– Понимаешь, – он обращался к распростершемуся на полу кабинета бесчувственному телу. – Я же говорю: не дура. Далеко не дура. Только нервишки слабоваты.

Рука его снова протянулась под стол и нащупала кнопку. Мгновенно возникла из приемной секретарша с пузырьком нашатырного спирта. Пока посетительницу приводили в чувство, Грабовский мрачно курил, развалившись в кресле и опершись о подлокотник. В последнее время рутинность процесса и предсказуемость человеческих реакций стали его утомлять; он начал скучать на работе и испытывать такое сильное раздражение от людской тупости, что это сделалось уже небезопасно. Рутина порождает халатность, а это в его деле недопустимо.

– Еще раз брякнешься в обморок – выкину вон, – хмуро пообещал он, когда увидел, что посетительница более или менее пришла в себя. – Я иногда по сто человек в день принимаю, и у каждого свое горе, каждому моя помощь требуется позарез. Некогда мне с вашими обмороками возиться. Действительно некогда, понимаешь?