— …ему помогли улететь, он сдох! Наводнение, он сгорел, землетрясение! — вопил я. Бац!!!

— Это был не ослик! — заорал я последнее, что мог придумать.

— А кто ж? — занес удивленно Пухарчук над моим лбом кулачок.

— Это был осел вроде тебя! — не выдержал я, и до меня вдруг дошла вся гнилость этой загадки. — Ты что за условия поставил, тиран?

— Какие условия? — начинала сходить потихоньку радость с его личика.

— Если через несколько… через десять секунд не отгадаю — щелчок. Правильно?

— Правильно.

— Если отгадаю — я тебе один, а если не отгадаю, ты мне сколько их влепишь? А? Ну-ка, посчитай? Шестьдесят — вот сколько! По-твоему, это честно?

— Ну ты же мне тоже задашь загадку, — оправдывался Пухарчук и после небольшой паузы добавил: — если, конечно, отгадаешь эту.

— А если я не знаю никаких загадок?! — свирепел я, почесывая лоб. — А если никогда не отгадаю этой загадки, тогда что? Знаешь, кто ты после этого?

Пухарчук потупил глаза и начал морщить носик. У меня вдруг появилось огромное желание как дать ему по лбу и сказать эдак смачно: «Лилипутище, вот ты кто!» Но я тут же вспомнил, что он признал меня своим другом, почесал лоб, вспомнил, с каким удовольствием он отвешивал мне затрещины, и весело подмигнул ему:

— Нехороший ты, а еще друг называешься.

— Ну… ну хочешь, я скажу тебе ответ, — тихо и миролюбиво произнес Женек.

— Посмотри, что ты со мной сделал, что мне твой ответ — шишку назад вдавит?

Я хотел его посуровей побранить, но носик был уже весь в морщинах, потом я вспомнил Закулисного и посмотрел на надкушенную черепаху.

— Ладно, говори, — вздохнул я. — Черт с тобой. Пухарчук тут же повеселел и прищурился:

— Теперь давай без щелчков, просто отгадай?

— Ты смеешься надо мной? — не выдержал я. — Мне думать нечем, ты мне все мозги повыбивал.

— Ну ладно, скажи, что хоть сдаешься.

— Сдаюсь, — вздохнул я с облегчением. — Только говори быстрее, за что страдал.

— Нет, не так! Скажи, что не знаешь, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой-глубокой ямы!

— Ну, не знаю! Не знаю! — заорал я.

Отгадка была потрясной. Я мог думать над ней до конца своих дней. Если уж я не знаю, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой ямы, то откуда может знать это сам бедолага-ослик. Подумать только!

— Ты это сам придумал? — спросил я удивленно. — Хорошая загадка.

— Это мне дежурная рассказала, только ты ее никому не рассказывай…

— За кого ты меня принимаешь! — ответил я, живо представив, что будет, когда он начнет отвешивать по лбу щелчки тому же Витюшке. Уж тот не постесняется в выражениях, а может, и сам даст по лбу Женьку.

— Завтра на бутерброд забегай, — сказал Пухарчук. Мы расстались.

«Ну что? — думал я. — Вроде бы все нормально. От всех успел получить взбучку, даже от Пухарчука. Работа интересная, вот только бы еще завтра концерт организовать и можно смело сказать, что живу не зря».

Придя в номер, я намочил полотенце, обвязал им голову и уткнулся в телевизор. Не прошло и пяти минут, как ворвался разъяренный Закулисный. Он задыхался от гнева и подпрыгивал на своих кривых коротких ножках.

— Ты что себе позволяешь? — заорал он. — Что, больным прикинулся?

Видимо, он уже понял, что я окончательно созрел как член дружного коллектива и теперь ничем не отличаюсь от других.

— Что себе позволяю? — переспросил я.

— Ты почему лилипута обозвал? И почему лежишь на кровати, когда к тебе директор представления зашел?

— Владимир Федорович, — поднялся я. — Ко мне уже приходили Ирка и Елена Дмитриевна.

— Какая Ирка?! — брызнула пена с его губ. — Подругу себе нашел?! Ты как про мою будущую жену говоришь!

— Ну… извините…

— Что это за «ну»? — подскочил Закулисный, распаляясь все больше и больше, видя, как я все больше и больше ломаюсь. — Так! Запомни! — прорычал он, едва переводя дыхание. — Еще раз повторится, выгоню тут же!

Он грохнул дверью, но шагов по коридору я почему-то не услышал. Через некоторое время дверь резко распахнулась и раздался его рык:

— Посмотрим, как ты завтра спектакли заделаешь! Минуты две я сидел молча, потом выглянул в коридор.

Никого. И лишь после этого разразился таким матом, что с двух сторон моей комнаты тут же забарабанили соседя и прибежала дежурная по этажу.

— Чуть не разбился, — вздохнул я, показывая на свой лоб.

Потом пошел в ванную, включил воду, долго сосредотачивался и минут десять матерился, как революционный боцман, на глазах у которого сломали его любимую свистульку.

Находиться в номере было невозможно. Я сделал себе на голову тонкую марлевую повязку, вышел в коридор и спустился в фойе. Из ресторана несся сумасшедший рок с его продажным ритмом.

Люди входили и выходили, куда-то спешили, опаздывали, суетились. Лишь одному мне некуда было опаздывать и спешить. Я прошел мимо швейцара, администратора и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся и оцепенел.

Он был все тот же и не тот. Я еле узнал его. С ним была связана чуть ли не вся моя жизнь. Все его насмешливо! звали — Писатель.

В литературных кругах в него верили, но никто не хотел ему помочь. В журналах, куда он приносил свои рассказы, редакторы кивали головами и солидно тянули одно и то же: «Неплохо… но нам не подойдет. Это на наше лицо. Попробуйте в другом месте… В другом „месте“ опять все сочувствовали, советовали, и все также это было не их лицо.

Писатель был среднего роста, в небольших карих глазах на круглом добродушном лице всегда веселились чертики, на верхней губе так и остался шрам от ножа, которым его полоснули в кабаке за то, чтобы не болтал лишнего. Родители смотрели на него, как на великое недоразумение. Они хотели видеть сына таким, как все… по разве мог он отказаться от Дороги, которая была единственной отдушиной в его жизни.

Я подошел к Писателю. Он смотрел на меня грустными глазами. Мы никогда не считали себя друзьями, всегда относились друг к другу иронично, но нас с ним связывало одно чувство — неудовлетворение жизнью.

— Привет, — кивнул я ему.

— Привет.

— Писатель? — спросил я насмешливо. — Где-где, а здесь я не ожидал тебя увидеть. Как твой роман?

Я не стал спрашивать, как его дела, я спросил самое главное: как он собирается жить дальше? Три года Писатель летал над своим прошлым, настоящим и будущим. В двадцать четыре года он перестал летать.

— Ничтожество, — слышал он от родителей. — Посмотри на себя. Ни работы, ни друзей, одни алкаши да шлюхи возле тебя.