экономической мысли. Как указывал Дональд Винч, история экономической науки, как правило, пишется экономистами и для экономистов:

Все это примеры практической истории, изолированной ветви истории идей. Представлена она единственной дисциплиной, которая, по причинам, связанным с профессиональной гордостью, педагогической направленностью и соответствующими критическими задачами, более ценится занимающимися ею же коллегами. В периоды доверия, когда экспертные экономические знания представляются надежными и по этой части наблюдается явный прогресс, история экономики обычно пишется как рассказ об овладении мастерством. Кроме того, она может быть изложена как пример бесшабашной отваги с целью поднять боевой дух. В такое время господствующая историография носит преимущественно вигский характер и стремится ответить на генеалогические вопросы (что от кого и когда произошло) телеологическим образом (что и почему оказалось успешным с точки зрения современного корпуса знаний)[159].

История экономической науки имела значение в глазах современных экономистов, когда марксисты, неорикардианцы или кейнсианцы проявляли интерес к родословной теории и политики, за которые они выступали. Впрочем, ныне эта область совершенно вытеснена на обочину учебной программы студентов и аспирантов экономических факультетов. Многие экономисты, одержимые математическими моделями и статистической проверкой больших баз данных, либо путают историю экономической науки с историей собственно экономики, либо игнорируют и то и другое, считая их не имеющими никакого отношения к своей дисциплине[160]. Когда они все же проявляют интерес к своим предшественникам, их подходы в большинстве случаев настолько далеки от практики интеллектуальной истории, насколько это вообще можно себе представить. И все это несмотря на тот факт, что интеллектуальные историки предыдущего поколения, не в последнюю очередь сам Винч, внесли существенный вклад в историю экономики[161]. Складывается настолько мрачная картина, что один видный английский историк экономической мысли на своей факультетской веб-странице призывал студентов иметь в виду, что «перспективы академической карьеры для обладателей ученых степеней в этой области ничтожны и существуют лишь в немногих местах (если вообще не балансируют на грани исчезновения, по крайней мере в Европе и Северной Америке)». Равным образом, когда история экономической мысли все же становится объектом исследования, представители этой науки зачастую относятся к числу авторов, наиболее склонных к пролепсису и телеологии. В этом плане показательны работы Сэмюэла Холландера, в которых как «открытие» преподносится, например, утверждение о том, что Давида Рикардо следует считать прямым предшественником Леона Вальраса и Альфреда Маршалла. Подобный пример сфабрикованной родословной сам по себе служит повторением былых попыток Маршалла выстроить генеалогическое дерево экономики с учетом квазинационалистических принципов[162].

Интеллектуальную историю нельзя назвать абсолютно успешным делом, если учесть степень живучести вигских подходов к истории. Более того, в некотором смысле сейчас они являются общим местом в большей степени, чем когда-либо прежде. При любом знакомстве с популярными историческими журналами, с отделом исторической литературы в книжных магазинах любого города и даже со взглядами прославленных историков, приглашенных на радио или на телевидение, становится очевидным преобладание такого подхода к прошлому, который противников пролепсиса вгоняет в краску. Первый шаг к изображению истории в подобном свете – оценка прошлого с точки зрения нравственности. Второй – указание на прямую и непосредственную причину сегодняшнего явления в прошлом. Третий – выведение простой морали из судьбы того или иного исторического лица. Она может заключаться в очевидном: как же странно был устроен мир в прошлом, или – в большинстве случаев – как же нам повезло, что в целом мы живем более разумно, богато и счастливо. Одновременно мораль может сводиться к тому, что те или иные исторические личности столько сделали для сотворения нашего мира, что нам следует у них учиться и учиться, или что мы должны следовать их примеру, поскольку они принесли людям много добра или были весьма могущественны. Недавний пример такого рода – книга Эндрю Робертса, незатейливо названная «Наполеон Великий» (2014). Еще один пример. На обложке рождественского номера самого успешного из современных исторических журналов – BBC History – за 2012 год мы находим вопрос, был ли англосаксонский мир «сельской идиллией или местом невзгод и неравенства», и приглашение «отправиться за покупками с римлянами», узнаем об «опасных игрушках Тюдоров», свидетельствующих, что, как и сегодня, «пьеса XVI века может перерасти в трагедию», а также о «политтехнологах Наполеона». На обложке более свежего номера, за январь 2015 г., ставится вопрос, не был ли Карл II, из-за подверженности «опасной сексуальной обсессии», слишком «скандальной персоной для того, чтобы быть правителем». Знакомство с некоторыми статьями в подобных изданиях лишний раз показывает, до какой степени многие практикующие историки по-прежнему уверены, что мы изучаем прошлое в поисках предвестий настоящего, что прошлое интересно только благодаря его связям с нашим собственным миром, что следует подходить к историческим проблемам, применяя известные нам категории, и что необходимо давать моральную оценку историческим деятелям и тем эпохам, в которые они жили.

Вполне оправданное обоснование такого подхода состоит в том, что он прививает людям интерес к истории, показывая, что она самым тесным образом переплетена с настоящим или, напротив, настолько чужда нам, что это само по себе заслуживает внимания. Одно из отрицательных последствий описанной тенденции: книжные полки полнятся изданиями, авторы которых признают, что при создании своих трудов опирались на чужие работы и по большей части или полностью игнорировали источники – при том, что все большее число политиков и публичных фигур начинают видеть в написании по крайней мере одной книги по истории некий обязательный ритуал. С учетом количества подобных работ упоминание одной-единственной книги может показаться несправедливым, однако я все-таки сделаю это. Хороший пример такого рода опусов – книга Джесси Нормана, депутата британского парламента от консерваторов, «Эдмунд Берк: философ, политик, пророк» (2013), попавшая в шорт-листы нескольких премий и получившая многочисленные положительные отзывы. И это понятно: Норман хорошо владеет пером и отлично знаком с опубликованными произведениями Берка. В то же время если мы посмотрим на его книгу как на работу в области интеллектуальной истории, то возникнет целый ряд проблем. Автор разграничивает жизнь Берка и его воззрения, причем, разбирая последние, он называет Берка «творцом современной политики», «стержнем политической модерности» и «первым постмодернистским политическим мыслителем, главным и величайшим критиком современности и того, что называют либеральным индивидуализмом». Кроме того, из творчества Берка извлекаются уроки, которые могут пригодиться современным политикам: власть нужно ограничивать, лидеру нужно мыслить независимо, нужно избегать абстрактных принципов, нужно возрождать нечто называемое «общественными ценностями». Проблема в том, что Норман почти ничего не знает об интеллектуальных полемиках в эпоху Берка. То, что он именует «Просвещением», также предстает здесь в карикатурном виде. Норман делит мыслителей на сторонников, с одной стороны, принципа и абстракции, а с другой – практичности и точности. Наконец, такие авторы, как Норман, не желают признавать факт, очевидный для всех современников Берка в 1790-х гг., – то, что он призывал воевать с революционной Францией не на жизнь, а на смерть. Берк полагал, что, пока сторонники революции не будут стерты с лица земли, никто не будет в безопасности. Он считал несущественным, какими свободами придется пожертвовать в пору кризиса и что Англия при этом могла подойти вплотную к банкротству. Вместо того чтобы исповедовать продуманную консервативную идеологию, оставляемую в наследство грядущим поколениям, Берк умер с убеждением, что идеологии его эпохи обесценились и нуждаются в радикальном пересмотре, ибо они потерпели поражение в битве с революционным республиканизмом, исходящим из Парижа. Критик может возразить, что академическая интеллектуальная история неизбежно малопонятна для массовой аудитории и по этой причине таких авторов, как Норман, следует только хвалить, поскольку они знакомят читателей с непростой темой. Пусть даже и так, но можно привести примеры книг, созданных интеллектуальными историками и обращенными к широкой аудитории, – таких, как прекрасно написанная «Пагубная чистота» Рут Скарр[163].

Интеллектуальных историков объединяет то, что они никогда ничего не напишут, не ознакомившись с произведениями исторических фигур, вызывающих у них интерес. Полагаться на чужие интерпретации и игнорировать первоисточники для них немыслимо. Интеллектуальным историкам чаще всего несвойственен телеологический взгляд на прошлое