Страттон взглянул через плечо Хоффману, как будто ждал, что неприятности в любую минуту могут возникнуть в дверях госпиталя. Он был ненамного старше парня, на глазах у которого только что застрелили человека. Но он воевал на передовой, он видел, как погибли его родные. Это добавляло человеку лет.

— Как скажете, сэр, — произнес Страттон. — Они собираются их казнить? А разве это правильно?

«Этот ублюдочный Треску прав. Надо думать об Андерсене и других».

— Это отвлеченный вопрос. — Хоффман продолжал идти. Окна всех административных зданий — Центра, госпиталя, офиса Прескотта, даже нескольких казарм — выходили на площадь, и здесь невозможно было пройти незамеченным. — Мы бы все равно пристрелили этого подонка. — Он включил рацию. — Аня, скажите Прескотту, что Треску застрелил одного из пленных. И найдите мне Гавриэля.

— Он уже связался с нами, сэр. Он хочет приехать, чтобы поговорить с вами.

— Отправьте за ним «Броненосец». Не хочу собирать с дороги потроха гражданских.

— Будет сделано, сэр.

Жилище Хоффмана представляло собой две комнатушки под крышей здания штаб-квартиры, ничего особенного. Он поднялся наверх по пожарной лестнице, чтобы избежать разговоров, к которым он пока не был готов. Закрыв за собой дверь, он включил холодную воду и ополоснул лицо. Он сам не знал зачем. Его это почему-то успокоило.

«Они убивают наших солдат. Я бы сам это сделал. Черт, что это со мной такое?»

Хоффман чувствовал, что предает память Андерсена, испытывая даже самые ничтожные угрызения совести из-за убийства негодяя-бродяги. Неотвязный голос зазвучал снова, напоминая ему о том, что когда-то он сам взял на себя роль судьи и присяжных, отправляя правосудие одним выстрелом, потому что это было необходимо для спасения множества жизней.

«Ну хорошо, да, я все понял. Отвращение к самому себе. Лицемерие. И тому подобное дерьмо. Треску и я, сделанные из одного теста. Но хоть я и все понимаю, это не поможет».

Он провел ладонями по голове и, присев на край кровати, принялся рассматривать доски пола. На миг он снова перенесся в свою комнату в Анвегаде — они были почти одинаковы, вплоть до крошечного окошка с видом на бескрайние просторы.

«Мы делаем одно и то же каждый день — до самой смерти».

Хоффман сам не знал, долго ли так сидел. Возможно, всего несколько минут. Затем заскрипели ступени, и он, слегка приподняв голову, увидел на пороге пару ботинок.

— Вик?

Хоффман выпрямился, сложил руки на коленях. Берни прислонилась к дверному косяку.

— Мне просто нужно было собраться с мыслями перед разговором с нашим блестящим лидером, — произнес он.

— Чушь собачья!

— Значит, ты все слышала.

— Здесь трудно не услышать выстрела. Или разъяренную Хейман, требующую встречи с Прескоттом. Об этом знает уже вся база, Вик.

— Значит, мне не придется тратить время на объяснения.

Берни, присев на корточки, заглянула ему в глаза. Синяки у нее на лице уже пожелтели и скоро должны были исчезнуть.

— Несколько месяцев назад ты готов был вышибить Джону Мэсси мозги за то, что он со мной сделал, и ни секунды не сомневался в своей правоте. А что изменилось сейчас? Эти подонки убили Андерсена, еще несколько солдат превратились в калек. Я бы добровольно вызвалась пристрелить парочку.

Берни невозможно было лгать. Несмотря на многолетнюю разлуку, она по-прежнему знала его лучше, чем кто-либо другой из живущих. И еще она знала прежнего Хоффмана, настоящего Хоффмана, уверенного в себе сержанта, до того как он стал тем, кем не должен был становиться.

— Мне кажется, все дело в Кузнецких Вратах, — произнес он. — За последние несколько дней все вокруг напоминает мне об этом.

Наверное, он слишком хорошо скрывал правду об осаде. Все люди, находившиеся в то время в сознательном возрасте, знали, что положение было отчаянным и не укладывалось в представления КОГ о честной войне. Но они не знали всех подробностей. Те, кто знал все, были мертвы — за исключением самого Хоффмана.

— У нас уже входит в привычку все утаивать друг от друга, а, Вик? — сказала Берни.

Когда Хоффман говорил Берни, что они единственные оставшиеся в живых из своего поколения солдат Двадцать шестого Королевского полка Тиранской пехоты, он и сам не знал, что говорит правду. После того разговора он просмотрел список солдат и сержантов полка, составленный в то время, когда его произвели в офицеры, и понял, что слова его совпали с действительностью. Они были единственными выжившими.

— Где ты была тридцать два года назад? — спросил Хоффман. — В лето осады Кузнецких Врат? Черт, я даже не могу вспомнить дату. Это было еще по старому календарю. А по новому, когда же это было?

Сейчас этот год обозначался как семнадцатый год до Прорыва, это было за семнадцать лет до того, как Саранча возникла из-под земли и едва не уничтожила человечество. Берни покачала головой.

— Я тоже была в Кашкуре, — сказала она. — Но в Шаваде. Мы ведь уже тогда какое-то время не виделись.

Это было так странно. В прошлом были огромные пробелы, годы, когда он не знал, где Берни, жива ли она вообще. Впервые они встретились сорок лет назад, но с тех пор ему казалось, что они не расставались, и каждая пустота была в его воображении чем-то заполнена.

— Тогда мне лучше открыть тебе все, — вздохнул Хоффман. — Но сначала надо разобраться с этим дерьмом.

Пора было рассказать ей о подробностях осады Кузнецких Врат, которые отсутствовали в официальной хронике. Его уже тошнило от секретов.

Он поклялся себе, что у него никогда и ни от кого больше не будет тайн.

Анвегад похож на декорации для кино. Здания как будто с картинок в учебнике истории, есть даже базар. Но боже мой, Маргарет, как же здесь тоскливо! Мне тебя очень не хватает. Иногда я жалею о том, что не остался сержантом, — хотя тогда мы бы с тобой не встретились. Ты никогда не обратила бы внимания на старшего сержанта Хоффмана.

Из письма жене лейтенанта Виктора Хоффмана, командира взвода Коннот, 26-й Королевский полк Тиранской пехоты, оперативная база КОГ Кузнецкие Врата, Анвегад, Кашкур

Анвегад, Кашкур, первая неделя месяца наводнений, тридцать два года назад, 62-й год маятниковых войн

Хоффман попал на край света — он был в этом уверен.

Никакая утонченная архитектура Серебряной Эры, никакая богатая история не могли изменить того факта, что Анвегад был просто одинокой скалой. Он не будет вспоминать это место, когда уедет отсюда. «Три месяца прошло, осталось еще четыре». Он отсчитывал дни до конца своего пребывания здесь по календарю, приколотому к стене.

Однако из окна открывался потрясающий вид.

Не закончив бриться, он протянул руку и распахнул деревянные рамы; от ворвавшегося в комнату холодного воздуха покрытое пеной лицо защипало. Раскинувшаяся внизу равнина, казалось, была перенесена сюда с другой планеты. Там ничего не было, кроме каменистой желтоватой земли, редких колючих кустарников и светлой линии одинокой дороги, которая тянулась параллельно трубопроводу к перегонному заводу, где перерабатывали Имульсию. Многие поколения коз уничтожили траву, оставив голые камни. В такие утра, как сегодня, завод сливался с далекими горами, походившими на рваные пурпурные облака, затянувшие горизонт.