— Флореаль, — произношу я. Это слово мне знакомо по урокам истории, когда мы проходили Французскую революцию. Национальная ассамблея отвергла старый григорианский календарь и назначила 22 сентября 1792 года — день, когда Франция стала республикой, — первым днем первого года. Объявили, что вместе с новым государством начнется новое время. Значит, III — это третий год. Или, по-нашему, — 1795-й.

Но кто такой Зеленый Призрак?

Я снова ищу первую запись. Там что-то такое упоминалось. Будто это роль, которую играла хозяйка дневника. Выходит, она играла мужскую роль? Зачем? И если она и правда запускала фейерверки, то для чего? Какой в этом смысл, кроме как разозлить Наполеона Бонапарта, что само по себе крайне неразумно: это же был вспыльчивый тип, да еще с целой гвардией в подчинении.

— Кто ты? — спрашиваю я вслух.

Звонит телефон. Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности.

— О господи, Виджей, как ты меня напугал! Ты чего хотел?

— Это ты чего хотела? Ты звонила мне на автоответчик.

— А, да. Прости. Слушай, ты не поверишь. Я тут нашла один дневник. Он был спрятан в футляре старой гитары. Кажется, реально старая вещь. Времен Революции.

— Ого, круто.

— Не то слово. И в нем вырезка из газеты, на которой странная дата: второе флореаля, третий год. Не знаешь, какой это месяц по-нашему?

— Может, май? — предполагает Виджей. — Подожди-ка… — я слышу, как он печатает, а потом снова говорит: — Вот, нагуглил. Двадцать первое апреля тысяча семьсот девяносто пятого года… Так что было второго флореаля?

— Пока не очень понимаю. Я только начала читать дневник, но…

— Виджей! — раздается в глубине трубки. — Нельзя делать уроки на голодный желудок! Почему ты не съел завтрак, который я приготовила?

— Мам, я же говорю по телефону!

— Тратишь время на болтовню? С кем ты опять?

— С Ахмадинежадом.

— Ай-ай, неужели? И что он говорит?

— Что собирается на концерт рэпера Джей-Зи, который сочинил песню про президента. Там будет Путин. Подрезал билет у Ким Чен Ира. Все гангстеры забили стрелку.

— Так, что это еще за словечки?

— Все, Анди, пока, — говорит Виджей.

— Держись там. До связи… Значит, апрель тысяча семьсот девяносто пятого, — бормочу я, откладывая телефон.

Я провожу рукой по кожаной обложке дневника, думая о девушке, которая его писала. Она мечтала, что дневник вывезут из Франции и все о нем узнают. Этого не произошло, потому что вот он, двести с лишним лет спустя, — все еще в Париже.

Но что стало с самой Александриной?

Джи, кажется, упоминал, что гитару нашли в катакомбах. Видимо, она ее там и спрятала. Похоже, она была в бегах. Оставила гитару в катакомбах, чтобы потом за ней вернуться, но не смогла? Или произошло что-то ужасное и она там погибла, а гитара лежала в подземелье, пока не случился обвал. Нашедший ее рабочий не знал про тайник, потому что — ну кто станет искать тайники в гитарном футляре? Кроме того, у него ведь не было ключа. А у меня есть. Удивительно, но есть. И как, интересно, этот ключ попал из Парижа восемнадцатого века в Бруклин двадцать первого?

Может, она сбежала не в Лондон, а в Нью-Йорк и привезла ключ с собой, и так он оказался у барахольщика на блошином рынке? Или, что вероятнее, Трумену попался какой-то универсальный ключ, который подходит ко всем футлярам с музыкальными инструментами. Да, это больше похоже на правду.

Ясно одно: тайник давно не открывали, иначе там не осталось бы ни дневника, ни миниатюры. Не открывали с тех самых пор, как Александрина последний раз его заперла и сбежала. Или умерла. И вот — я первая, кто его видит.

Я убираю газетную вырезку обратно в дневник и продолжаю читать.

22 апреля 1795

Меня привел к нему счастливый случай. Тогда я думала, что счастливый.

Было апрельское воскресенье 1789 года. Робеспьер запретил воскресенья, равно как и старую нумерацию лет. Но я придерживаюсь прежнего календаря.

Эта история началась еще до того, как парижане захватили крепость и дворец и свергли короля.

Мы всей семьей сидели в сырой комнатушке, которую тогда снимали. Бабушка варила похлебку — из крольчатины, как говорила она, но ей, конечно, никто не верил. С улиц пропали все кошки.

Помню, как мы вернулись домой — отец, дядя и я — без наших сундуков и ящиков.

Мать спросила:

— А где же марионетки?

Отец объяснил, что наше предсщавление было про революцию в Америке и нас арестовали, объявив пьесу провокационной. Марионеток втоптали в грязь, а балаган развалили на части и сожгли.

— Господи, мы же пропадем! — заплакала мать. — Как мне теперь прокормить детей? Что мы будем делать? Не молчите же!

Дядя ответил:

— Мы смастерим новых марионеток.

— Чтобы их тоже растоптали? — всхлипнула мать.

Но дядя заявил, что на этот раз мы сделаем пукающих марионеток — и непременно озолотимся. Затем повернулся к отцу и сказал:

— Парижу нужны похабщина и пердеж, а не высокие идеалы, Тео. Ты должен пойти ему навстречу.

— Должен то, должен се, я уже сам как марионетка, — проворчал отец.

Когда-то он был драматургом, а мы — актерами в его пьесах. Он сочинял трагедии, потому что его всегда снедала печаль. Но театры, один за другим, отказывали ему, так как он писал про свободу и свержение монархии. И, поскольку в театрах его больше не ставили, мы стали играть на улицах. Цензоры трижды арестовывали отца. На третий раз ему навсегда запретили ставить пьесы. Тогда он начал делать марионеток и вкладывать в их уста то, о чем более не мог говорить сам.

— Только пускай папа скорей берется за дело, — шепнула матери моя сестрица Бетт. — Так хочется кушать!

Мы все оголодали и отощали: год выдался неурожайный, а зима затянулась. Каждое утро мы видели на улицах синие окоченевшие трупы. Мужчины, женщины, дети — холод и голод никого не щадили. Ихувозили, наваливая на телеги, как бревна.

Одна Бетт в нашей семье была полненькой. Мы диву давалась, как это она не спадает с тела в такое голодное время. Мать думала, что дело в глистах. Бабушка подозревала разлитие желчи.

Отец с дядей продолжали спорить о марионетках. Мать рыдала. Братья, все пятеро, ревели в голос. Бабушка на всех ругалась.

А я? Я решила попытать счастья, читая Шекспира в Пале-Рояле. Я могла играть Джульетту, Розалинду и Катарину. А могла переодеться в мужской костюм и быть Гамлетом, Ромео или юным Генрихом.

Нынешний Пале — печальное зрелище: в пустых помещениях копится пыль, снаружи под деревьями ночуют бродяги… А когда-то здесь было сердце Парижа, тянулись разноцветные ряды лавок, игорных домов, кабаков и борделей. Можно было купить по дороге стакан лимонада, а то и девицу, которая его продает. В толпе попадались и обнаженные амазонки в тигриных шкурах, и знатные дамы в дорогих мехах. Калеки за жалкий су демонстрировали желающим свои гниющие раны. Здесь кувыркались и прыгали поджарые акробаты, разгуливали мальчишки в гриме, а шарлатаны потешали народ уродцами в стеклянных сосудах — двухголовыми и четырехрукими младенцами.