князя отговаривали все от матери и брата до лейб-медика Енохина и психиатра Балинского. И все тщетно.

Когда Енохин на пятый день голодовки доложил, что далее терпеть невозможно, поскольку жизнь государева сына в опасности, испуганный царь сдался и выполнил все требования.

Говорят, когда Александра Александровича стали убеждать, что его жизнь много ценнее карьеры какого-то студента, великий князь возразил, что Склифосовский — будущий выдающийся ученый, и это его принца жизнь — ничто по сравнению с жизнью Склифосовского, но это неважно, потому что, если бы это был последний крестьянин — справедливость бы того стоила.

Спишем на юный возраст восхищение юного князя своим учителем, но заметим, что несправедливостей в России столько, что, если вы будете голодать за каждого крестьянина, вы не доживете до следующего дня рождения. Чего бы нам очень не хотелось.

Думаем, однако, что у великого князя найдутся последователи. Сын губернатора может образумить творящего несправедливости отца, и сын помещика спасти крепостного от порки.

А герои, готовые жертвовать собой ради справедливости, были в России всегда».

— Лестно, конечно, — прокомментировал Саша. — Спасибо, что с декабристами не сравнил. Ну, там: великий князь поставил себя в один ряд с нашими пятью мучениками 14 декабря.

— Признайся, тебе этого хочется, — предположил Никса.

— Нет. Дифирамбы от Герцена — дороговатая вещь. В прошлый раз они мне стоили строгого выговора.

— В прошлый раз папа́ вернул Склифосовского, — заметил Никса.

— Не считается. Первого декабря была слабенькая и нерешительная апологетика, а не дифирамбы.

— Ну, читай дальше. Это еще не все.

Дальше были напечатаны выдержки из писем Саши к Герцену. Публикации предшествовало кратенькое предисловие.

«У нас нет разрешения на публикацию этих отрывков, и их автор безусловно не хотел быть разоблаченным, — писал Александр Иванович, — поэтому мы убрали из его писем все, что может позволить угадать имя нашего корреспондента. По взглядам он, пожалуй, близок к автору «Обвинительного акта» господину Ч., однако менее категоричен, и в нем нет страха перед свободным русским словом и убеждения в ненужности российского парламентаризма.

У его писем есть особенность, о которой мы сочли необходимым предупредить. Они написаны в пропагандируемой автором «новой орфографии», то есть без «еров» на концах слов, без ижицы, где либо, и без ятей.

Автор утверждает, что он понимает, где их писать. Зная, к какому слою общества он принадлежит, мы готовы поверить.

Мы тоже знаем, где их писать, однако убедились, что письмо легко читается и без них, и они ничего не добавляют к его смыслу».

— Мать! — сказал Саша. — Это они так охраняют мое инкогнито.

— «Новая орфография» выдает тебя с головой, — усмехнулся Никса. — Хотя «папа́» везде заменили на «государь».

Получилось все равно несколько фамильярно: «Государь не понимает степени собственного героизма».

Кое-где выкинули куски и заменили многоточиями. Например, «Что касается смелости моей части переписки, думаю… законов, по которым частная переписка может влечь за собой некие уголовные последствия, быть не должно».

При этом все антисоциалистические и антиреволюционные пассажи оставили. И антивоенные естественно.

И спич про отказ от модернизации. И критику «Уложения» пополам с восторгами. И размышления про конституцию.

— Зато у меня мощная пропагандистская поддержка, — заметил Саша. — Причем совершенно бесплатно.

— В последнем я бы не был так уверен, — сказал брат.

Это было не все. На последней странице «Колокола», перед анонсами книг красовался «Трубач». Правда в старой орфографии и под именем Михаила Щербакова.

Но зато с предисловием. На этот раз Николая Огарева. Видимо, на правах поэта.

«Мы не знаем, кто такой «Михаил Щербаков», — писал Огарев, — хотя несколько стихотворений того же автора уже были опубликованы в «Морском сборнике». Говорят, это рано умерший студент историко-филологического факультета Московского университета, однако мы не нашли никого, кто бы его помнил.

Простим автору некоторые шероховатости и перебои ритма, эти стихи предназначены для исполнения под музыку, и под гитару звучат замечательно. «Трубача» с начала осени поют везде: в кадетских корпусах, российских университетах и светских гостиных. Так что в Россию вернулась мода на классическую испанскую гитару».

— Ну, все! — вздохнул Саша. — Сдали с потрохами!

Номер заканчивался анонсом мемуаров Екатерины Второй и княгини Дашковой. И те, и другие Саша читал в Перестройку и не нашел особенно откровенными.

Кто-то насчитал в Российской истории 14 оттепелей. Интересно мемуары Екатерины Алексеевны и ее подруги в каждую переиздают?

Саша вернулся к началу и честно прочитал статью про освобождение крестьян. Да, там тоже было отчего объявлять голодовку. Обсуждался в основном вопрос, должны ли крепостные выплачивать помещику компенсации за свои избы и огороды при них. Ну, как! Государь же написал, что вся земля принадлежит помещикам, а значит, все, что на ней — тоже. По степени свинства это было сравнимо со ссылкой Склифосовского.

Вызов на ковер к папа́ в тот самый зеленый кабинет с портретом Петра Великого и бюстом Жуковского Саша ждал со дня на день.

Но как-то все обходилось.

Он сходил на все уроки в среду. Получил разрешение Сухонина сдать экстерном не только арифметику, но и тригонометрию. Поскольку вывел все формулы одну за другой и прорешал пару страниц уравнений.

Неплохо пофехтовал с Никсой у Севербрика. И получил похвалу даже от Грота за успехи в немецком и расположении «ятей».

— Я читал ваше письмо в «новой орфографии», — шепотом прибавил Яков Карлович. — Это все умно, но в русском языке есть некоторые узкие места. Я напишу подробно. Видимо, в «Современник».

— Обязательно прочитаю, — улыбнулся Саша.

А в четверг, наконец-то, Елена Павловна позвала его на очередные посиделки. Не прошло и полгода.

«Будут промышленники, — писала она. — Часовщик Павел Буре, фортепьянные мастера Шредер и Беккер. Как ты хотел. И еще несколько интересных людей, которые сами просились с тобой встретиться. Я их тебе представлю».

«Мадам Мишель! — ответил Саша. — Я вас люблю!»

Сели в сани. Никса естественно составил компанию, и Саша не имел ничего против. Тем более, что в качестве гувернера поехал Рихтер, а не Зиновьев или Гогель.

Они мчались по белым Питерским улицам, которые никто и не думал расчищать. Снежная пыль летела из-под полозьев. Горели газовые фонари, серебря одежду и волосы. Крупные хлопья кружились на фоне черного неба и летели в лицо.

Город был украшен к празднику. Шестигранные цветные фонарики висели на проволоке, протянутой между уличными фонарями, внутри угадывались свечи. Стояли плошки с маслом