Мой брат не зря был самым молодым полицейским комиссаром в стране. Под выражением веселой снисходительности он прочел в лице Микеле ту самую затаенную панику, которая охватывает свидетелей, когда он нащупывает слабые места в их показаниях. Не обращая внимания на Кьяру, залепетавшую что-то про особенности и странности нашего Игоря, Альвизе изобразил на лице такую же любезную мину, как у Микеле, и призвал его, напротив, не сбрасывать со счетов присутствие Игоря и его слова. Власти и социальные службы делают все возможное, но им мешают разные ассоциации, которые, находясь вне подозрений, спекулируют (Игорь нашел удачное слово) на этих несчастных детях. Разумеется, «Алисотрувен» не входит в эту категорию, но известно немало случаев, когда такое «размещение» оборачивалось самым непотребным рабством. Не далее как накануне этот вопрос был поднят министром внутренних дел Марони на проходившей в Риме ежегодной Ассамблее ЮНИСЕФ, где он произвел эффект разорвавшейся бомбы, особенно впечатлив Парламентскую комиссию по детству и органы здравоохранения. Решено начать следствие, но факты остаются фактами. За прошлый год четыреста несовершеннолетних, зарегистрированных на острове Лампедуза, бесследно растворились в воздухе. На черном рынке человеческих органов почка стоит тысячу долларов, и каждый пятый больной покупает себе право на воскрешение незаконным образом. Комиссар не собирался перегружать добряка Корво цифрами, но власти сравнили статистические данные по Сицилии и по Венеции. Выступление Игоря прозвучало шокирующе, но истинное положение вещей шокирует еще больше. И дело не в том, to be этим детям нелегалами or not to be сиротами, вопрос стоит иначе: to be or not to be им целыми и невредимыми.

Альвизе взял бутерброд, смакуя икру и эффект, произведенный его речью на жизнерадостного филантропа. Это несправедливо, невыносимо, печально и достойно сожаления, затрубил тот. «Алисотрувен» делает все возможное, но он же не может решить все проблемы.

Никто от него этого и не ждет, продолжил комиссар. Но если сердце Микеле обливается кровью при мысли об Энвере Ийулшемте, который в данный момент стоит на балконе своего люкса и попивает шампанское из мини-бара, то страшно себе представить, в какой ужас его должны привести увечья, наносимые этим ребятишкам «черными трансплантологами», которые к тому же так хитры, что находят способ обезопасить себя, прячась за спинами известных адвокатов или благотворительных организаций типа «Алисотрувена», хотя его-то, конечно же, не в чем упрекнуть, как и Энвера, ставшего очередным примером ложных подозрений.

Микеле жестом остановил его, воскликнув, что хотя горячность комиссара ему и симпатична, но так можно зайти слишком далеко. Такая пылкость кажется ему знаком признательности со стороны семейства Кампана. Ему так нравятся люди вроде нас, что он попросил бы нас называть его Леле. Ему не хотелось бы нагнетать у себя в гостиной обстановку разговорами о вещах, внушающих такую озабоченность и такое беспокойство, но он с огромным удовольствием встретится с комиссаром в другое время и в другом месте, чтобы побеседовать об этих удручающих вещах и вместе найти решение.

Все-таки мой брат очень крут, даже когда его противник не уступает ему в хитрости. Нелегалы с их органами, ангел-грязекопатель Энвер со своим свадебным люксом — все, получив хорошего пинка, отправились за боковую линию, а комиссар с филантропом принялись оживленно расспрашивать нас, мелкую сошку, о забавных историях, приключающихся с людьми нашей профессии, о ярких находках, коими увенчиваются наши захватывающие исследования. Они явно держали нас за идиотов, ну а мы охотно выступали в нашем привычном амплуа. Одна Кьяра замкнулась в недовольном молчании, каким психотерапевты обычно реагируют на своенравие пациентов. Но на нее никто не обращал внимания: мы — потому что мы вообще никогда не обращаем на нее внимания, Альвизе с Корво — потому что все их внимание было обращено друг на друга.

Однако именно она дала Альвизе долгожданный повод вернуться на оставленные позиции. Все-таки он крут, мой братец. Виви нервничает, его пора укладывать, пока он снова не расплакался, сказала она, приняв вид мадонны, и Альвизе тут же ухватился за ее слова.

Как говорит его супруга, для которой подсознание младенцев — открытая книга, нервозность Виви и его плач выражают смутную, невысказанную тревогу Альвизе и Кьяры, обеспокоенных тяжелой юридической ситуацией, сложившейся вокруг их малыша. То be маленькому Кампане усыновленным или or not to be, to be всегда сыном неизвестного отца or not to be сиротой, затерявшимся меж двух берегов, — вот в чем вопрос. Корни Виви скрылись в тумане где-то на Балканах. В одном из кругов ада, из которого попыталась вырваться его мать, у Виви оставалась биологическая семья, возможно не имевшая понятия ни о том, что он был зачат, ни о том, что родился, но, возможно, стремившаяся во что бы то ни стало его отыскать. При взгляде из окон венецианского палаццо Виви кажется Моисеем, спасенным из вод душевой и укутанным в мягкий плед женой фараона. Но Альвизе и Кьяра постоянно ощущают над своей головой дамоклов меч, и это будет продолжаться до тех пор, пока они не смогут дать барахтающейся на коленях у Игоря загадке имя и свою фамилию. Комиссару очень хотелось, чтобы этот розовый пухлый горлопан покинул наконец ряды младенцев-призраков и превратился в обычного ребенка, Альвизе, сына Альвизе. И когда на стене нашего андрона появится его веточка, она возродит к жизни засыхающее древо семейства Кампана. При этих словах брат величественным жестом указал на диван, где восседали его дядюшки и сестра, являя собой аллегорию корзины с сухофруктами.

Все-таки он очень крут, мой братец. Удрученный зрелищем наших иссохших физиономий, этих бесплодных побегов на фамильном древе, этой вечной голгофы для родных, Леле сочувственно вздохнул. Комиссар постучался в ту самую дверь, воскликнул он. Если куда и надо было стучаться, так это в сердце Леле, в тон ему ответил Альвизе. Пусть он — полицейский, но это не мешает ему быть добросердечным человеком.

Дверь его сердца — это-то и хотел сказать Леле. Он лично займется делом малыша Виви, это будет для него не только радостью, но и честью. Зачем иметь друзей, если не можешь оказать им маленькой услуги?

У Джакомо и его клиентов все услуги — платные. Даже я поняла, что дело Виви будет платой за дело Энвера. Уютно устроившийся в своей переноске Виви был лазутчиком, спрятанным внутри коня, которого хитроумный Альвизе только что запустил в Трою, однако осажденный троянец еще не капитулировал. Возможно, причиной тому была моя не-связь с Джакомо, который ничего в жизни не делает даром, но мне вдруг бросилось в глаза очевидное: Корво устремился на помощь подозреваемому в убийстве отнюдь не из филантропических соображений.

Окруженный дорогими игрушками профессор со своей горячей металлокерамической улыбкой, уравновешенной ледяным взглядом, напоминал мне суровые, жесткие мужские фигуры, присутствующие в некоторых религиозных композициях, что создавались в 1450-е годы при дворе герцога Урбино. Священное Писание и трудные времена не располагали к веселью, но мне всегда было интересно, что замышляют, что скрывают эти люди, прячась во мраке дворцовых переходов, в двух шагах от Пречистой Девы, от ее Сына? Можно подумать, что они шпионят за ними. Что замышляют эти три сановника, с равнодушием взирающие на бичевание Христа на картине Пьеро делла Франчески?[50] Старший из них, тот, что одет в тяжелую мантию с тонким золотым узором, своим плешивым желтым черепом похож на Корво. А что это за старикашки и юные пажи с недовольными физиономиями окружают спящего Младенца Христа, голенького и пухлого, совсем как наш Виви, не удостаивая его ни улыбкой, ни даже взглядом? Я просто остолбенела там, в этой профессорской гостиной, когда услышала, как комиссар полиции и благотворитель из «Алисотрувена» взвешивают свой товар, положив на одну чашу весов усыновление Виви, а на другую — снятие обвинения с Энвера. За тяжелыми дверями, расположенными одна напротив другой, как во Дворце дожей, скрывались невидимые залы, полные тщательно охраняемых тайн, и я пожалела, что Виви еще слишком мал и что ему не рассказать, в каких коридорах и комнатах успел он побывать, когда его изгнали из гостиной, где не нашлось места для искренних детских слез.