Клятвы во взаимной дружбе затянулись до конца вечера. Леле присмотрел виллу в окрестностях Тревизо, и мы с Борисом должны были дать ему обещание съездить туда, чтобы оценить находившиеся там картины и предметы искусства, а затем обеспечить реставрацию, атрибуцию, продажу, соответствующие по времени рамы и пр. Он клялся, что отдаст в наше распоряжение свой бумажник и предоставит полную свободу действий. Эта вилла будет нашим общим делом, и Леле горел нетерпением начать его. Участок, окружавший здание, был совершенно заброшенным, и он намеревался превратить его в «Сад земных наслаждений» а-ля Иероним Босх, в некое инициационное пространство, где он будет отдыхать после трудов праведных. Альвизе спросил, как обширны территории, на которых он этим трудам предается, на что профессор замахал во все стороны руками, словно разгоняя метаново-нефтяной дух, грозивший окончательно загрязнить атмосферу в комнате в результате деятельности ее хозяина, осуществлявшего посредничество между поставщиками энергии и ее потребителями. В данный момент он трудился над проектом газодобывающей платформы в Северной Адриатике, сооружения, активно критикуемого экологами, этой волосатой бандой, как выразился Леле, поглаживая себя по плешивому черепу, которые ни в чем не смыслят, кроме раздельной переработки мусора. Затем, словно не желая тратить на разговоры о работе драгоценное время, он снова вернулся к будущему саду. Он устроит там лабиринт, бесконечную дорогу к познанию самого себя. Привлеченная этими чарующими проектами, Кьяра очнулась от своего оцепенения. Нам же с Борисом они показались почерпнутыми из какого-то популярного издания. Если Корво намекает на триптих из Прадо, пробормотал дядя, то Босх изобразил в нем демонов сладострастия, у него «Сад земных наслаждений» символизирует смешение природных царств, деградацию человеческой сущности и перерождение человека в некие животно-растительные гибриды. Желание Леле взять его за образец казалось Борису не менее странным, чем его профессия. Альвизе и Кьяре не соскучиться с такими родными — такими оригинальными, такими симпатичными и образованными, снова сказал профессор. Искусство и культура — только они и вечны, только в них заключается истина, вздохнул он, словно находил это утверждение удручающим и достойным сожаления.

Виви снова запищал, и все мы, вслед за Кьярой, повскакивали со своих мест — все, кроме Игоря, который продолжал сидеть в носках в ожидании, когда ему вернут его сапоги.

И тут-то ветер сменился бурей.

Войдя в комнату с сапогами Игоря, дворецкий объявил о прибытии профессорской знакомой.

Рослая и костистая Илона изо всех сил старалась походить на русских девиц, длинноволосых блондинок со светлыми, густо накрашенными глазами и накачанными ботоксом губками, которые разгуливают на высоченных шпильках и в дорогих шубах по улице Валларессо, от дорогого бутика к банкомату и обратно. Только Илона годилась им в матери. Ее возраст выдавал усталый взгляд, которым она окинула нашу компанию, войдя в гостиную в сопровождении маленького мальчика. Однако, едва она встретилась глазами с Альвизе, взгляд этот заметно оживился. Леле тем временем представлял свою приятельницу присутствующим. «А мы уже встречались!» — воскликнул Альвизе и, взглянув на часы, рванул к выходу с такой скоростью, будто запустил часовой механизм и в комнате вот-вот взорвется бомба.

Сбежав впереди нас по мраморной лестнице, он рухнул в профессорском андроне на скамью со злющей физиономией, какая бывает у него в особо неудачные дни. Мы торопливо натянули пальто и сапоги, не проронив ни слова, за исключением Кьяры, заявившей, что ни за что больше не пойдет к этому мужлану, даже если ее потащат туда за волосы. На что брат ответил, что, как бы мы ни сопротивлялись, он потащит нас туда, куда сочтет нужным. И для начала, нравится нам это или нет, мы с Борисом отправимся на виллу в Тревизо. А у него дела в комиссариате. И он надеется, что мы уже достаточно большие, чтобы вернуться домой самостоятельно.

Кьяра закричала, что она — римлянка и что, если бы она знала, она дважды подумала бы, прежде чем похоронить себя заживо в этом городе и в этом дворце, но ее муж уже был таков. Она с отвращением взглянула на нас, будто это мы были причиной всех ее несчастий, и бросилась вслед за Альвизе, а может, пошла к своим друзьям-художникам — нам это было без разницы. Про Виви она забыла.

На последний катер мы опоздали, вода спала, и мы пошли пешком, ругая на чем свет стоит мостовую, слишком сухую для наших слишком тяжелых, шаркающих сапог, но слишком мокрую для наших легких туфель, которые сразу насквозь пропитывались грязью. Как и с этим вечером, с нами было что-то не так, мы никак не могли найти правильного тона, вели себя то заискивающе, то агрессивно, то что-то критиковали, то с чем-то соглашались, чувствовали себя явно не на своем месте по той простой причине, что у этого Корво все не на месте. И до палаццо Кампана по слабо освещенным улицам оказалось слишком далеко тащиться — опять из-за него!

И тут раздался нежный, словно флейта заклинателя змей, голос Игоря. «Слишком», «недостаточно» — это все неправильно. Что есть, то есть. И ровно столько, сколько надо. И надо принимать то, что есть, как оно есть, а не расстраиваться по пустякам. Время и пространство эластичны: когда нам плохо, они растягиваются, когда мы довольны — сокращаются. А вот когда мы храним безмятежность, как он, например, они остаются неизменными.

Мы двигались сквозь ночь и стужу к площади Сант’Анджело, чтобы оттуда по длинной улице Мандола добраться до Риальто. Перейдя через мост на другой берег Большого канала, нам надо будет пройти мимо зачехленных прилавков рынка, вернуться немного назад и сетью улочек пройти до Сан-Поло и Салицады, которая приведет нас наконец к палаццо Кампана, находящемуся по прямой в пятистах метрах от палаццо Корво. Зимой в Венеции случаются такие вечера, когда кругом так холодно и грустно, что хочется быть птицей — и перелететь канал по воздуху или чайкой, и переплыть его, — все равно кем, лишь бы не скитаться сиротливо по пустынным улицам с нашим собственным сиротой под мышкой.

В такую погоду, в рыхлом, влажном сумраке ночи, Борис вдруг вспоминает, что он русский, и начинает ностальгировать по бескрайним заснеженным просторам, по серебристым березам, по искрящимся от инея тополям, по волкам, что с воем бродят вокруг дач.

Его же брат, как сторонник сохранения безмятежности перед лицом мира — такого, каков он есть, — растворяется в пейзаже, частью которого является. Для Игоря каждая новая секунда есть начало новой жизни. И в то время как позади нас исчезали в тумане дворцы и колодцы, мосты и каналы, мой дядя шел вперед, оставляя за собой прошлое.

Придя домой, мы разошлись по своим делам. Мне надо было просмотреть лекцию, Борис спешил к своему «Мужчине с перчаткой». Игорю предстояло нянчиться с Виви и убаюкать его, прошептав ему на ухо несколько мантр.

После такого необычного вечера у такого странного типа вполне можно ожидать, что весь гнев моего брата обратится именно на меня, вздохнула я. Игорь призвал меня хранить спокойствие, чтобы вещи оставались такими, какие они есть: ложные обвинения после лживой вечеринки в обманчивом городе — не более того, и Борис, рассмеявшись, с ним согласился. Сразу видно, что комиссар имеет обыкновение срывать зло не на наших дядюшках. Чтобы продемонстрировать им, что же приходится выносить его козлу отпущения, я решила записать все на магнитофон.