Зато объездил Пётр все берега Невы, указал, где поставить гостиный двор, пристань, государев хороший дворец, разбить при нём сад, а места для домов знатных людей повелел отводить по мере надобности.

И всё ему было некогда.

Съездил осмотреть Нинбург и Копорье, занятые Шереметевым, и, едва приехал туда, услышал, что идут на них шведы, собравшие тысячу двести солдат под началом боевого старого генерала Кронинга.

И тоже не стал ждать. Двинулся навстречу с полками гвардии да конниками-драгунами и встретил у реки Сестры. Шведы не ожидали столь быстрого и сильного отпора и убрались.

И тогда мысль о северном городе, в самом устье Невы, захватила Петра целиком. На морской мели приказал выстроить крепость в тридцати вёрстах от нового города. Сам вымерял мелководье, сам ставил вешки для новой крепости, сам закладывал гавань и портовые сооружения.

Сам, всегда и всюду сам.

Даже когда Борис Петрович Шереметев сообщил ему, что приступил к осаде Дерпта, он не выдержал. Бросил всё, примчался к войску Шереметева, осмотрел все укрепления и осадные сооружения, нашёл, что всё сделано не так, как он бы это сделал, разнёс всё своё воинское начальство за медлительность, за неумение предугадать неожиданности.

Безропотно посматривал на грозного царя из-под густых нависших бровей Борис Петрович Шереметев, опасливо косился на толстую суковатую палку в его руках, но возражать не решился и только покорно выполнял то, что требовал царь.

А Пётр разместил пушки по-своему, заставив солдат тащить их чуть ли не на своём горбу, расставил так, чтобы сильнее действовала канонада, и принудил работать каждого канонира от всей души.

Странно, но едва появлялся царь на позициях, казалось, и сил и мужества добавлялось у солдат. Прямо на глазах у Петра разбили они палисад, окружавший город, захватив заодно и несколько пушек. Пётр обратил их к городу, и шведские пушки разбили ворота шведского города.

Тринадцать часов длился этот упорный тяжёлый бой. Но ворвались русские в город, пробились к самому центру, и взъерошенный бледный комендант велел трубить к сдаче.

Радостный и разрумянившийся Пётр без шляпы и шпаги носился на коне по взятому Дерпту, велел милостиво отпустить весь гарнизон, так упорно сопротивлявшийся, однако теперь уже без знамён и пушек.

И только к самому вечеру вспомнил, что не ел с самого утра. Повернулся к своим двенадцати денщикам, неизменно сопровождавшим его во всех передвижениях, и коротко приказал:

— Ячменную...

Его поняли с полуслова. Никто и не заикнулся, что Борис Петрович Шереметев уже приготовил обильный и сладостный стол, ждал, что царь сядет за соусы и жареные индейки.

А Пётр присел на обрубок бревна где-то во дворе комендантского дома и поставил на колени котелок с ячменной кашей. Это была его любимая еда, и все соусы в мире мог бы он променять на эту кашу.

Но едва ковырнул своей походной ложкой в котелке и поднёс её ко рту, как тут же выплюнул. Каша пахла горелым, была пересолена, а ячменные зёрна слились в однообразную тюрю.

Голова Петра затряслась ещё больше, лицо исказила невероятно безобразная гримаса.

— Повесить, — еле выговорил он, преодолевая болезненную судорогу. — Повесить! — выкрикнул он сквозь наваливающуюся черноту и упал с обрубка бревна.

Денщики подскочили, растянули тело Петра, бьющееся в припадке, укрыли древним толстым тулупом и держали так, пока оно не перестало биться.

Знали, что, едва отойдёт, будет спать, потому и подложили под голову плоскую кожаную подушку, чуть набитую соломой, ещё накинули сверху большую толстую холстину и уселись по сторонам царя сторожить его тяжкий сон...

Часа через два Пётр еле заметно пошевелился. Возле него тут же, во дворе комендантского дома, уже сидел Борис Петрович Шереметев и зорко наблюдал за всеми движениями спящего царя.

Пётр резко распахнул большие, навыкате глаза, и первое, что он увидел, был морщинистый, слегка заросший седой щетиной подбородок Шереметева.

Он сел на земле, глянул на своего генерала, потом обвёл взглядом денщиков.

— Кашки ячменной не желаете, государь-батюшка? — упал в ноги царю Шереметев.

Пётр резко вскочил, поднял Шереметева за плечи, слегка кивнул головой и пошёл за ним, обгоняя его на ходу.

В столовой зале уже был накрыт стол, и на главном месте у большого стула, напоминающего трон, курилась свежим парком разваристая, благоухающая ячменная каша.

Пётр набросился на неё. Он словно и забыл, с чего начался его припадок, не помнил, что кричал перед этим.

— Вот такой кашкой кормить солдат, — приказал он Шереметеву.

Тот только согласно кивал головой.

— Кто ж такую сделал? — задал свой первый вопрос Пётр, едва покончил с огромной миской каши.

— А тут у нас новая повариха объявилась, — скромно ответил Борис Петрович. — Уж такая искусница...

— Позвать, награжу, — повелел Пётр.

— А у пирожника, у Александра Меншикова, уже обретается, — злорадно проговорил Шереметев. — Выпросил её у меня... Шведка вроде, а уж кашу варить способна. Выпросил, меня же ещё и укорил: дескать, для чего тебе такая молоденькая да искусница. Забрал, теперь у него...

Пётр внимательно поглядел на Шереметева: знал, что не очень-то ладят между собой его сподвижники, то и дело шпильки пускают.

Ничего не сказал, ни о чём не спросил. И увидел эту кашеварку-искусницу лишь много дней спустя, когда напросился в гости в шатёр к своему другу Алексашке.

И угостил царя Меншиков такой вкусной, наваристой и нежной ячменной кашей, что тот не удержался, спросил, кто делал, — пусть бы и солдатам так варили. Тогда и позвал Меншиков в царский шатёр крепкую, кругленькую и свеженькую девушку — Марту Скавронскую...

Приказал Пётр забрать её в свой обоз, приставил к кашам, да только не пришлось больше Марте делать ему нежнейшую из каш — очень скоро положил её царь рядом с собой, вонзился в неё, как умел и мог, обессилел и заснул рядом, чего с ним никогда до сих пор не бывало.

Проснулся — щека на мягком плече, таково сонно и благодатно, такая свежая голова, будто всю ночь проспал на мягчайшей подушке. И дух от шведской кашеварки и прачки такой ароматнейший, что дышал бы и не надышался.

Дивился на себя — никогда такого с ним не бывало, — но не сказал ничего, благо и прачка не знала русских слов, а только больше не отпускал от себя ни на шаг.

Впереди была осада Нарвы — всё ещё помнил Пётр тяжёлую и обидную для него первую осаду, когда русские отошли ни с чем, а шведы торжествовали победу.

Опять сам поехал, опять всё проверил сам, шагал по равелинам своими огромнейшими шагами, так что генералы едва поспевали за ним, всё осмотрел, всё сам увидел и снова приказал поставить артиллерию так, чтобы проломить стену с ивангородской стороны на том бастионе, который шведы именовали викторией, то бишь победой над русскими.