Он взял завёрнутое и уже приготовленное для него торговцем лекарство, мази и флакончики с благовонным маслом и тихо бросил:

— За расплатой придёшь на наш двор.

Селим-оглы стал кланяться, всё так же прижимая руку ко лбу, к сердцу, и проводил почтенного покупателя до выхода, всё время кланяясь ему в спину и выражая чувства великой благодарности за то, что тот нашёл время и возможность посетить его жалкую лавчонку.

Когда он повернулся к Толстому, его уже было не узнать: теперь это был надменный вельможа, которому абсолютно всё равно, купит ли что-нибудь у него почтенный покупатель или уйдёт ни с чем.

Они очень долго торговались. Селим-оглы запросил за мази и травы такую несусветную цену, что Толстой едва не подскочил на своей мягкой подушке.

Но торг был душой турецкого базара, его страстью и развлечением, и скоро от равнодушного вида торговца не осталось и следа. Толстой вновь и вновь снижал цену, заломленную торговцем, и ушёл из лавки только тогда, когда понял, что больше Селим-оглы ни за что не сбавит. Андрей подхватил под мышку пакет с лекарствами, и началось мучительное обратное путешествие с базара к коляске. Несколько раз Толстой приостанавливался, изображая мучительную боль и судороги, присаживался то на плетёную корзину с товаром, то на низенькие скамеечки для самих продавцов. Только к вечеру доплелись они до оставленной на площади коляски, и Толстой с удовольствием взобрался на высокое сиденье. Ему уже надоело хныкать и изображать больного, хотя он и знал, что янычары всё равно не спускают с него глаз и сегодня же их начальнику будет известно всё об этом путешествии.

«Очень хорошо, — злорадно думал он, — пусть и те поломают голову, зачем это пришлось так случайно встретиться больному старику с самым главным евнухом матери султана...»

Главное было сделано — теперь оставалось надеяться лишь на сообразительность и ум матери султана. За то, что эта женщина имела политический ум, говорило хотя бы уже то, что она убедила нового султана, Ахмета, не убивать своих братьев, и это было первым случаем, когда, вступая на престол, султан не воспользовался своим правом удавить всех своих братьев, чтобы прекратить всяческие попытки заговоров и смут в государстве. Любой новый султан первым делом повелевал сделать это. Оба сына этой матери не стали поступать по традиционной формуле. Потому и Ахмет лишил своего брата Мустафу трона только по требованию янычар...

Но поймёт ли она, насколько серьёзно положение, насколько Далтабан готов к заговору, насколько огромная армия, посланная к крымчакам, может быть подготовлена к свержению султана?

Толстому оставалось только ждать. И он нетерпеливо ждал, каковы будут последствия встречи с таким, казалось бы, незначительным лицом султанского двора, как главный евнух, управитель султанского гарема и самый приближённый к матери султана человек.

Несколько дней ещё он провёл в постели, пользуясь случаем свалить свою бездеятельность на хворь, одолевшую его. Мази и травы Селима-оглы и в самом деле немного подлечили Толстого. Он встал с постели лишь тогда, когда получил первые известия о последствиях встречи.

Под вечер, когда только-только занялось красное закатное зарево на небе, на посольский двор прибыл Дмитрий Кантемир. Он испросил позволения у великого визиря навестить больного русского посла, с которым уже давно имел хорошие отношения.

Едва Кантемир вошёл, как Толстой поднялся со своей постели, всё ещё в бархатном архалуке[13] и мягких башмаках на босу ногу.

— Лежите, лежите, Пётр Андреевич, — бросился успокаивать его Кантемир, — я очень опечален, что пришлось вас побеспокоить. Все эти дни, что вы лежали, я думал о вас, но не мог раньше заехать справиться о вашем здоровье.

Они расположились в мягких креслах, привезённых Толстым ещё из России.

— Спасибо, разодолжили старика, — растрогался Пётр Андреевич, — а как там моя крестница? Хороша ли, всё ещё задаёт каверзные вопросы, на которые и старики иногда не в силах ответить?

— Дочка, слава Богу, здорова, а жена разрешилась вторым сыном, тоже, слава Господу, всё в порядке.

Они уселись по краям письменного стола Толстого, и неизменный Андрей принёс угощение по-русски — рюмку водки для самого Толстого, копчёных угрей и отбивную говядину для гостя, а также неизменные кофе и кальян.

— И как это вас пустили ко мне зоркие мои стражи? — удивлённо спросил Толстой, когда первые слова приветствий были закончены.

— Ах да, вы же болели и ничего не знаете, — спохватился Кантемир. — Сегодня на большой диван был призван великий визирь Далтабан-паша. И султан изволил самолично обратиться к нему с вопросом: для чего была снаряжена такая огромная рать в Крым? Далтабан сказал, что крымчаки вели себя вольно, что не слушают распоряжений и наказов султана, потому он и снарядил триста тысяч солдат для их усмирения. Услышав такую цифру, весь диван переполошился. Как, едва ли не всю армию отправить в Крым? Посыпались вопросы, доводы. Султан долго хмурился, но ничего не сказал, а при выходе из дивана янычары схватили Далтабана и отвели в Семибашенный замок. Только несколько позже султан приказал: «Удавить в ночи...»

— И конечно, приказ султана уже исполнен? — с живостью спросил Толстой.

— Даже и новый великий визирь назначен — Асан-паша...

Толстой взглянул на образ Богородицы, висевший в его кабинете, быстро перекрестился и произнёс вполголоса:

— Слава тебе, Господи!

— Так что теперь вам выйдет послабление, — улыбнулся Кантемир.

Толстой зорко взглянул на молодого дипломата. Невысокого роста, но очень стройный и подвижный, с большими чёрными глазами и носом горбинкой, он был очень похож на природного турка, но яркая свежесть румяных щёк и чистая выбритость подбородка выдавали его нетурецкое происхождение.

— Почему так думаете? — спросил Толстой.

— Даже ваши свирепые янычары сами отперли мне ворота, — спокойно ответил Кантемир.

— Уже знают, уже все знают, лишь я один сижу здесь взаперти и ничего не знаю. Больной старикашка, никому не нужный, — вот кто таков я, — запел Толстой свою извечную песню.

— Это вы-то? — расхохотался Кантемир.

Он уже давно понял характер, нрав Толстого и не принимал всерьёз его шуток и жалоб.

— И что же было ещё сегодня в диване? — словно бы ненароком спросил Толстой.

— О, сегодня я удостоился высочайшей похвалы, — хитро усмехнулся Кантемир. — Сегодня в диване мне приказали спеть ту песню, что я написал на турецком языке и сочинил для неё турецкую же музыку...

— Да ведь вы же и нотные знаки изобрели для турок, — подсказал Толстой.

— Что же делать, если у них пока что не было средства для записи музыки на бумаге? — ответил Кантемир.

— Так что же ваша песня? Успешна ли была? Или только услышана, но не оценена по достоинству? Большинство мирских владык предпочитают лишь то, что им нравится, неважно, хорошо это или плохо, они слышат только себя...