Да, он чувствовал, что это бумага, и был поэтому совершенно счастлив. Клочок выделялся из темноты бледным пятном, был светлее, чем влажные, затянутые паутиной стены, чем раскрошенный пол подвала, чем вся серая пустота этой бесконечной ночи.

Он ощутил желание развернуть то, что держал в руке, и прочитать — один-единственный, последний раз.

Сквозь туман в его мозгу всплыл третий Мюллер, совсем молодой человек, лежавший на носилках, поставленных на краю перрона.

И послышались голоса.

Он знал, что один из них принадлежал ему.

— Скажи, как тебя зовут.

Вместо ответа молчание.

— Скажи мне, откуда ты.

Ответил ли он что-нибудь? Смысл ответа не доходил до него.

— У тебя есть чем писать?

— Да.

— Сможешь отправить за меня письмо?

— Наверное.

— Оно почти готово.

— Я не знаю.

— Это для семьи.

— Я не знаю.

— Они еще не знают, что я умираю.

Он всегда думал, что в последние часы перед человеком проходят самые важные моменты его жизни, и тогда можно абсолютно спокойно взирать на них, ибо они не имеют больше никакого значения.

Он был дважды женат и несколько раз путешествовал, был в Венеции, на Капри, в Австрии и Ирландии. В пятидесятых годах он пережил падение со строительных лесов, куда забрался только из пьяного озорства. Он был большим любителем поиграть в скат. Тысячи дней проработал он на почте.

Старик тихо и неподвижно лежал, ожидая, что явится еще что-то, но ничего не происходило.

Наступил рассвет. Он осторожно поднял голову навстречу свету, покрывшему все вокруг своими отблесками — кирпичный цоколь дома напротив, штабель ящиков из-под зелени, на дне которых среди клочков оберточной бумаги виднелись увядшие стебельки, велосипеды, бутылки, отпиленные деревяшки и деталь автомобильной жести, в которой что-то отражалось, наверное синева неба.

Потом хлынул свет.

Он лился быстрее, чем старик мог предположить, он наполнял комнату, ослепительным сиянием проползал между вещами, уносил с собой.

Руки его скользнули по телу, по материи, в какую оно было обернуто. Ладонями он ощутил прохладу простыни и сжал пальцы в кулаки.

Он напрягся изо всех сил. Дышать стало так же трудно, как подтянуться на руках. Слишком тесным, слишком грубым было это тело, чтобы вместить в себя еще хоть малую толику времени: оно было на исходе, и он чувствовал это, как чувствовал и страшную тоску, несмотря на все усилия, которых он все еще не желал прекращать.