Много девушек-снайперов погибло в самые их первые дни на фронте, пока они не успели научиться осторожности. Аня Мулатова впервые стала свидетелем гибели подруги еще под Оршей. В первые же дни погибла Таня Мошкина, но Аня при этом не присутствовала. А вот Машу Василискову убили при ней. В тот день Аня была без Таси: у той были месячные, что освобождало от «охоты». Траншея, по которой командир Ракитянский вел нескольких человек, была прокопана зигзагами, а так как немецкие позиции располагались на более высокой точке, дальняя сторона зигзагов, видимо, просматривалась ими. Ракитянский прошел первым, и, когда по зигзагу траншеи пошли девушки, Аня вдруг услышала треск и увидела, что Маша Василискова упала. «О боже, чего же это Маша-то упала Василискова?» — подумала она, еще не осознав, что случилось. За Машей шла Клава Лаврентьева, и следующая пуля попала в нее, ранив в плечо. Потом шла Аня. Она сразу упала на землю и добралась до раненых ползком. Из Машиной шеи била струя крови, но она была еще в сознании и просила пить. Ее кое-как перевязали и потащили. Вскоре она умерла[206]. Эта была первая для Ани встреча со снайпером — таким же, как она сама, заметившим в прицел, как «головки прыгают» вдоль траншеи.

Убитой Маше устроили настоящие похороны — таких не удостоился больше никто из снайперов Аниного взвода, погибших на войне. Сделали настоящий гроб, украсили его марлей, из бумаги наделали искусственных цветов. Похороны фотографировали, и все девочки очень плакали. Позже уже так не оплакивали убитых подруг.

Шла весна, стаял снег, появились листочки на деревьях и первые цветы. Фронт не двигался, и у взвода Клавы Пантелеевой образовался свой режим — «охотились» днем, сменяя в траншее солдат-пехотинцев, а ночью спали. Так было и в тот день. У немцев не было видно никакого движения, и Клава с Марусей, поставив винтовки в амбразуры, наблюдали по очереди — все время смотреть не сможешь, устают глаза. «Давай я теперь встану», — сказала Маруся. Она встала к своей винтовке и, видимо, шевельнула ее, так что стекло отразило солнце. Немецкий снайпер только этого и ждал. Прогремел выстрел, и Маруся упала. Она умерла мгновенно, и Клава страшно кричала и рыдала. Разбуженные криком солдаты выбежали к ней и стали просить замолчать: до немцев было всего двести метров. «Тише, тише, сейчас откроют минометный огонь!» Но Клава не могла успокоиться. С мертвой Марусей она просидела до вечера. Наконец стало темно, и солдаты помогли Клаве унести тело подруги на плащ-палатке. Клава думала переодеть Марусю, но так и похоронили ее в окровавленной военной форме, только набрали первых цветов. А Клаве чуть позже дали в пару Марусю Гулякину, москвичку, до войны работавшую у кого-то в прислугах. Маруся Гулякина была постарше Клавы, «уже женщина», у нее было доброе рябое лицо. Она относилась к Клаве как старшая сестра, заплетала ей косички с бантиками из бинта. Вскоре ее тоже убили[207].

«Нигде так, как на войне, человек не нуждается в тесной дружбе и товариществе, даже солдатский котелок рассчитан на две порции супа. Шинелью можно двоим укрыться, плащ-палатка на двоих. Если лежишь раненый, то затащить в укрытие, принести поесть, подать попить может друг. Друг на войне — это жизнь» — так писал в воспоминаниях минометчик Василий Григорьевич Селин[208]. Наверное, под этим подписался бы каждый, кому приходилось выживать в экстремальной ситуации.

И если этот друг, который так был тебе нужен, гибнет, у выжившего всю жизнь болит о нем сердце. В психологии это называют, кажется, «виной выжившего»: почему он, а не ты? Наверное, такие эмоции еще сильнее у тех, кто и живет, и работает в паре с другом. Девушки в снайперской паре и ели вместе, и спали на одной шинели, укрывшись другой, и на задания ходили вдвоем, делились секретами и страхами, мечтали о будущем. Одну убивали, а вторая чувствовала, что никогда не будет прежней. «Марусю убили, и теперь я живу за нее», — вспоминала через много лет Клавдия Пантелеева[209].

Маша Шварц, пара Кали Петровой, тоже погибла в самом начале их пребывания на фронте. Она была наполовину еврейка, красивая молодая женщина с черными волосами и глазами, постарше Кали и очень умная, хорошая собеседница. Каля ее уважала и тянулась за ней.

В день ее гибели было очень холодно, и девушки по очереди бегали греться в землянку. Маша пошла и не вернулась. Потом пришел солдат и сказал Кале, что Маша убита. Ее застрелил снайпер на участке, где не была еще прорыта траншея: там приходилось перебегать поверху. Каля тоже несколько раз успела перебежать там в тот день. Ночью труп Маши привезли на волокуше в расположение взвода, и Каля с подругами похоронили[210].

Другой пары Кале не нашлось, да и в любом случае скоро начали наступать, а в наступлении пары не требуются: снайперы участвуют в нем как обычные бойцы. Оставшись одна, Каля сблизилась с Розой Шаниной и Сашей Екимовой, их стали называть «тройкой». «Наша боевая тройка», — писала Роза Шанина в своем дневнике. Роза была простая и грубоватая, Саша — с гонором, и Каля не подружилась с ними так близко, как с Машей, но она уважала этих девчонок за храбрость.

8 апреля 1944 года 4-й Украинский фронт начал штурм Крыма со стороны Сиваша и Перекопа. 46-й гвардейский ночной бомбардировочный полк, единственный в советских ВВС состоявший полностью из женщин, бомбил немцев в Керчи. 9 апреля, за два дня до освобождения города, полк потерял молодую летчицу Пану Прокопьеву и ее штурмана — в ту ночь с Паной вылетела штурман полка Женя Руднева. Женя была очень опытным штурманом: этот вылет для Паны Прокопьевой был десятым, для Жени — 645-м. Руднева, неизменно требовательная и к себе и к другим, считала своим долгом подниматься в небо со всеми начинающими летчицами.

Привыкшие за два года к потерям подруг, однополчанки Женю оплакивали так, как, наверное, никого еще не оплакивали. Для 46-го гвардейского полка ночных бомбардировщиков 4-й воздушной армии эта потеря была одной из самых болезненных за всю войну. Перед Женей, мечтательницей, знавшей бесчисленное количество сказок, дотошным штурманом, бесстрашным и верным товарищем, в полку благоговели.

Самолет Прокопьевой не вернулся с бомбежки в районе поселка Булганак под Керчью. Когда освободили Керчь, Женю и Пану безрезультатно искали, и через три месяца комиссар полка Евдокия Рачкевич написала родителям Паны: «Ваша дочь погибла за Родину. Хоронить ее нам не пришлось. Она сгорела вместе с Женей Рудневой, и ветер развеял их пепел»[211].