«Здравствуйте, мамочка и Михайловна! Мамочка, Вам уже известно, где я нахожусь. Я очень сейчас жалею, что я не слушала Вас, а сейчас сожалею, так мне трудно. Я не знаю, никогда не думала, что мне придется так трудно.

Мамочка, я не знаю, как Вас попросить, чтобы Вы меня простили за то, что я Вас не слушала, но сейчас поздно. Мамочка, прости меня за все, что я тебя не слушала. Прости. Может быть, я тебя вижу в последний раз.

Прости меня, я не знаю, как простишь. Не увидела я своего отца и уже, наверное, не увижу маму. Передайте всем привет. Тете. Всем, всем. Шуре, пусть меня тоже простит… Прости, уже больше, наверное, не увидимся…»

Любу, как и других ребят, немцы после пыток расстреляли, но после освобождения Краснодона мама Любы Шевцовой получила еще одну весточку от дочери. На стене камеры Люба нацарапала: «Прощай, мама, твоя дочь Любка уходит в сырую землю».

Об этих письмах, письмах не железного большевика, а растерянной, ошеломленной близостью гибели юной души, Александр Фадеев если и знал, то не стал писать в своей книге: для его произведения они были лишними. Любка Шевцова, Любка-артистка, певица, танцовщица, бесстрашный борец с фашистами, в романе «Молодая гвардия» принимает смерть с гордо поднятой головой и без тени сомнения.

Раненый, принесенный ночью к землянке полкового доктора, больше не нуждался в помощи. Тело в залитой кровью шинели оставили до утра у входа в землянку. Когда под утро, выйдя из соседней землянки «по-маленькому», его увидела Аня Мулатова, он уже закоченел и задубела окровавленная шинель. Анюту затошнило[186]. Она с детства ужасно боялась крови.

Утром, когда раздавали пшенную кашу на завтрак, оказалось, что она не может есть. Только брала в рот ложку каши, как начинало казаться, что рот полон теплой крови. То же самое на другой день и на третий. Анина снайперская пара Тася Пегешова не выдержала и пожаловалась доктору[187], который размещался в землянке рядом. Доктор Аню вылечил: свернул самокрутку и велел ей, никогда ни до, ни после не курившей, затянуться. От крепчайшего табака Аня страшно закашлялась, «потекло изо всех дырок». Отвращение к еде табак отбил. А год спустя Ане ничего не стоило ткнуть раздувшийся труп немца штыком в живот, «чтобы газ выпустил»[188].

Оказалось, что ко всему можно привыкнуть. Даже к трупам в различной степени разложения, которые сначала кажутся невыразимо жуткими, на войне очень быстро привыкаешь. В те же мартовские дни где-то недалеко от Ани, в Белоруссии, молоденькая медсестра Зоя Александрова, пользуясь затишьем в боях, немного отошла вглубь от передовой, в лес. Она оказалась на «месте давнего боя». Вокруг повсюду лежали припорошенные снегом замерзшие трупы советских солдат. Трупы совершенно не испугали девушку, да и вообще мало что могло помешать ей осуществить свое непреодолимое желание. «Сделала бы это и под шрапнелью», — вспоминала она через много лет. Зоя сняла ватник и одежду, освобождая тело, которое, как от жгучего перца, «горело от укусов неисчислимых вшей»[189]. Она не давила их, а сгребала с одежды ногтями и бросала в снег. Ничего важнее в мире в ту минуту для нее не было.

Убитые солдаты, которых уже не боялась Зоя Александрова, лежали здесь с зимы: тогда была предпринята первая, не увенчавшаяся успехом попытка наступления. Когда на 3-й Белорусский фронт в 31-ю армию попал взвод Клавы Пантелеевой, армия стояла в прочной обороне. Здесь-то и нужен снайпер: он действует немцам на нервы, держит их в постоянном напряжении. До приезда в 1944 году девчонок из Подольской школы снайперских взводов в 31-й армии не было.

Март подходил к концу, а в Смоленской области еще лежал снег. Медленно двигаясь в сторону Белоруссии, Клава Пантелеева и ее товарищи видели в окнах поезда заснеженный лес, сугробы. А когда взвод высадили из поезда — как оказалось, еще очень далеко от фронта — и погрузили в грузовик, началась еще и страшная пурга. Сколько было снега! Толку от грузовика никакого не было: почти всю дорогу пришлось толкать его на себе[190]. Сколько они так «ехали» — день? Два? Бесконечно, показалось Клаве.

Наконец добрались до запасного полка, уже близко от передовой. Заселили их в землянки, где с непривычки было неприятно находиться — темно и очень сыро, промозгло. Но девчонки не унывали. Затопив печку, улеглись на нары: на две длинные палки были набиты жердочки, на них положены еловые ветки — вот и вся постель. Заснули в тот вечер как убитые.

Через день, когда метель успокоилась, настало время познакомиться с немецким передним краем. Выдали маскировочные костюмы и бинты — забинтовать винтовки, чтобы черное не выделялось на снегу. Рано утром дали завтрак: хлеб и кашу, а на обед с собой бутерброд — хлеб с кусочком американской колбасы[191]. «Негусто», — показалось девчонкам, а на самом деле не так давно и появилась эта ленд-лизовская американская колбаса, и сколько людей вспоминали ее в голодные послевоенные годы. До нее тем, кто не мог получить свой обед с полевой кухни, приходилось обходиться одним хлебом, или сухарями, или концентратом, который грызли мерзлый, или ничем.

До немецкого переднего края, как объяснили Клаве и ее товарищам (повели одно отделение — двенадцать человек), было недалеко — где-то триста метров. До своих траншей придется добираться ползком, но где они? — все занесено глубоким снегом! Надя Логинова по ошибке поползла в сторону немцев, на заминированную нейтральную полосу. Что делать? Кричать страшно, они еще всего боялись в свой первый день на фронте. Но все-таки кто-то осмелился позвать погромче: «Надя! Надя! Сюда!» Надя вернулась, и наконец все вместе они приползли в свою заснеженную траншею[192].

То же самое, только с трагическими последствиями, произошло в другом снайперском взводе в той же 31-й армии. Двум парам — Симе Васиной и Наде Селяниной, Лене Милько и Вале Щелкановой — дали, сразу после их приезда на фронт, задание вести наблюдение за передним краем немецкой обороны. Они простояли в траншее целый день, наблюдая в прицелы винтовок, и, когда наступила темнота, пошли обратно. Серафима Васина вспоминала, как они «от переутомления потеряли ориентир и направились в противоположную сторону, прямо к фашистским траншеям»[193]. Почему рядом не оказалось кого-то более опытного, неясно. Где был командир взвода? По свидетельству многих женщин-снайперов, командиров взводов на передовой они видели нечасто.