И еще она вроде бы купила новые туфли на высоких каблуках. С трудом пытаясь прийти в себя, я в упор смотрел на жену и тяжело дышал, как отёчный похотливый старик, совершенно не в состоянии объяснить себе, каким образом три месяца тому назад (или же в течение их) ее перенесло с Балтийского побережья в Лозанну. Еще никогда она не казалась мне такой высокой и выразительной. Мои жгучие и отчаянные воспоминания дурно обошлись с ней, сжав и скомкав ее образ. Темно-коричневые с левым пробором волосы до середины шеи были гуще, чем я их помнил, с каким-то новым, дымчатым оттенком, лоб был выше, нос — изящней, шея — бархатней, грудь — пышней, бедра и обтянутое джинсами и оттого, по странному таинству грубой ткани, подчеркнуто радушное лоно — более вызывающие, чем сохранила моя преступная и склонная к насилию (ибо она даже укоротила женские ноги) память. Ослепительные лучи вечернего солнца наполняли собой равномерные двойные ряды ламп в крыше платформы, напоминавших громадную научную аппаратуру ЦЕРНа, и, пройдя через этот фильтр, интенсивный, но и холодный свет оттенял тот ужас, что с каждой секундой все сильнее охватывал меня. После выхода пятого номера «Бюллетеня» у нас есть соответствующий термин: псевдоклон (само собой разумеется, что Шпербер проигнорировал создание женской формы слова). Но невелика польза от утешений, что, мол, это случается со всеми и что регулярное появление подобных феноменов вполне обосновано, к примеру, тем, что во время постоянных пеших прогулок нам нечем больше заниматься, кроме разглядывания спокойных и не могущих заслониться от бесстыдства наших взглядов людей. И все равно псевдоклоны — явление пугающее, особенно встреченный мной идеализированный образец. На той лозаннской платформе я осознал, что существует женщина, похожая на Карин как две капли воды (так мы имели обыкновение говорить, когда настоящее было выткано руками более искусного ткача), и в страшной тишине сравнения я вынужден был признать, что каждое отклонение было на пользу более высокой и молодой — по крайней мере, если судить по обычным параметрам конкурсов красоты — незнакомки, к которой я все-таки подошел слишком близко. В тот же миг стаканчик с горячим кофе выпал из ее руки.

Я уже покинул озерный берег. Вместо прибрежного, меня ожидал теперь сухопутный маршрут — в Берн, Цюрих, Санкт-Галлен, Брегенц, Кемптен. Ехидное безразличие моей цели еще до начала пути — ибо даже в сфотографированном Мюнхене мне нечего было искать, кроме намеков на местопребывание Карин, — заставляло меня не раз, опустившись на землю, стискивать голову руками. Мысль, что все — умысел. Это порой религиозный импульс, а порой — практическое умозаключение театрального зрителя, который при виде невероятнейших кулис не в силах не думать о причитающейся пьесе и фигуре режиссера. Нас решено ввергнуть в отчаяние. С неизвестным доселе размахом — или нет: все — копии, клоны, имитации из платинового лабиринта суперкомпьютера; быть может, мы вообще не покидали шахту ДЕЛФИ — нам устроен социологический групповой эксперимент. Стоивший уже двух человеческих жертв. Ожидаем первых сумасшествий. Я мог бы встретить псевдоклон и годом раньше, в гармоничное старое время, когда часы тикали в такт, на любом другом перроне, в любом другом городе. И в тот момент тоже мог бы задаться вопросом, стоит ли возвращаться домой, и возможное глубокое разочарование и бессилие были бы миниатюрной моделью моего теперешнего состояния, которое снова и снова охватывало меня во время каждодневного и кропотливого буквального путе-шествия.

Когда — три секунды тому назад — я, направляясь из Лозанны на север, пересекал Ваадт, я представлял себе, что у этой лучшей — дважды лучшей — половины должен быть и мужской пандан, по сравнению со мной более привлекательный и самоуверенный, который одновременно воплощает мое прошлое, когда я был красивее или, по крайней мере, импозантнее, чем сейчас, и этаким наивным поплавком скользил в стремнине времени. Двойник мой, ныне погасший или где-то насквозь промерзший, учился в Мюнхене, Париже, Берлине, избрав в итоге публицистику, позволявшую бродяжничать по разным учебным дисциплинам, нашел потом первую работу в газете и в конце концов — Карин, ибо лишь ей было под силу устранить мою боль посредством зубного бора с водно-воздушным спреем. Как муж зубного врача, я раньше всех прочих хронифицированныхдогадался, что придет пора, когда отсутствие современных бормашин будет гораздо нестерпимей отсутствия супруги. Потому тщательно составленный набор для ухода за зубами, гвоздика и солидный запас ибупрофена лежали в рюкзаке, который я упаковал в Женеве. Пока не грянули невзгоды, которые будоражат челюсти, трясут в лихорадке тело, грозят истеричными предвестниками мнимых инфарктов, прободений слепой кишки, плевритов и им подобных, мы лучше не будем думать о практических медицинских проблемах, о полном коллапсе медицинской инфраструктуры, по части как персонала и обработки данных, так и прочих форм электрического и электронного инструментария. В конце ноября нулевого года меня больше всего заботило, как бы не запутаться в собственных ногах, продираясь по бездорожью. Если я что-то и ломал, то разве только голову, вступая в волнистую местность с россыпью поселков и проклятых городков с их конфетными крепостями, круглобашенными замками, молчащими колодцами, немыми сувенирными бубенчиками и круглыми головами сыра, которые могли поспорить весом с туго набитыми в национальные костюмы продавщицами за прилавком и чопорными туристами перед ними. Когда же все остолбенели? Снова и снова меня тянуло к киоскам и телевизионным экранам, к газетам и часам бесконечно праздных курортников. По-прежнему был понедельник, 14 августа, время обычное. В Ромоне. Во Фрибурге, в Берне.

Одну фазу Шпербер упустил. Разумеется, она никогда не наступает, а если и появляется, то без непреклонности других фаз, и малейшее раздумье, мельчайшая неосторожность, минимальное увеличение напряжения взгляда ее разрушают. У нас не может быть привыкания. Когда я иду по загородной неизъезженной дороге, одновременно безысходной и открывающей бесконечные перспективы, среди холмистых полей, видя только их да лазурное небо, иногда оцепеневшие деревни и города, встречи с застылыми людьми, пустыни тишины за плечами кажутся мне элементами совсем привычного воспоминания, ведь и раньше давнишние разговоры могли представляться выдумкой, некогда встреченные люди — тусклыми фотографиями, а минувшие движения распадались на бессвязные образы. И получается, еще вчера мне было очень интересно поговорить с неким ученым, который так увлекся беседой, что позабыл о супе с щучьими клецками, и нужно как-то свыкнуться с абсурдным фактом встречи то ли в 1997-м, то ли в 1999 году с младшей сестрой-близняшкой моей жены, которая вдобавок была красивее (но не умнее, не добрее и наверняка совсем не такой независимой и жизнерадостной).

И даже если полуденное солнце до самого вечера обжигает поля и дорожную пыль и не шевельнутся ни травинка и ни единый листок, а короткие тени каменными полукругами лежат за каждым предметом, все равно для одинокого путника иллюзия может длиться не один час: обманувшийся и счастливый, будто попавший на полотно Шпицвега[33], то есть скорее даже в фильм Шпицве-га, где в принципе все может двигаться. Подчас я оставался под открытым небом до ночи. Парадоксально доверяя как своим фантазиям, так и их антитезису, я искал место в тени кустарника или дерева, словно для обычного краткого привала, расставлял вокруг часы и ложился на тонкий надувной матрац, который предусмотрительно носил с собой для подобных случаев, ничем не накрываясь, в непоколебимой уверенности, что в ближайшую ночь не будет ни дождя, ни похолодания и даже муравей не потревожит мой сон.