Одно из достойных восхищения качеств Схеффера – его политический энтузиазм. Он не только говорит. Кризис, переживаемый Голландией, вызывает у него такие глубокие чувства, что он хочет заняться политикой, возможно, даже возглавить социал-демократическую партию. Я упомянул, что Майкл Игнатьефф, известный канадский писатель и ученый, планирует сделать что-то подобное в Канаде. «Видите, – сказал Схеффер, – вот что я имею в виду: мы с вами встречаемся впервые, но вы упоминаете Игнатьеффа, как будто не сомневаетесь, что я слышал о нем. Вы, конечно, правы. Я действительно слышал. А все потому, что мы принадлежим к одной культуре. Мы можем рассчитывать на взаимопонимание».

Я промолчал, но не мог удержаться от мысли, что имя Майкла Игнатьеффа для большинства коренных голландцев значит так же мало, как и для бородатых марокканцев с уличного рынка, расположенного по соседству. Я почувствовал в словах Схеффера некую ностальгию, тоску по более ранней эпохе, когда молодые амстердамские интеллектуалы чувствовали себя первопроходцами в новом мире сексуального и религиозного освобождения, первопроходцами, имеющими общие идеи, ценности, ориентиры. Мусульмане оказались незваными гостями на вечеринке, портящими удовольствие другим. Политика Схеффера отличается от политики Пима Фортейна. Однако оба они разделяют тоску о том, чего, возможно, на самом деле никогда не было, но потеря чего тем не менее остро ощущается.

Когда я упомянул в разговоре с Йоландой Витхёйс имя консервативного голландского ученого, считающего, что мы должны бороться с исламской нетерпимостью, возродив дух классицизма, ценности древних Афин, она тут же отвергла эту теорию. Она не разделяла нежных чувств, которые многие консерваторы испытывают к 1950-м годам, хотя «в стране, конечно, было меньше жителей и меньше насилия». Нет, ее беспокоит вопрос, «что же будет с равенством полов и правами геев. По-моему, это ужасно, что мы должны предоставлять социальное обеспечение или субсидии людям, которые отказываются пожать руку женщине». Значит, толерантность имеет свои границы даже у голландских прогрессивных деятелей. Легко быть терпимым к людям, очень похожим на нас самих, кому мы можем инстинктивно доверять, чьи шутки мы понимаем, кто разделяет наше представление об иронии и, возможно, даже слышал о Майкле Игнатьеффе. Гораздо труднее распространить этот же принцип на чужаков в нашей среде, которых наши обычаи раздражают не меньше, чем их собственные обычаи раздражают нас; Они со страхом наблюдают за тем, как их дети, оказавшись между двух огней, ускользают из-под влияния родителей в новый, ошеломляющий мир. Йоланда Витхёйс и Паул Схеффер, как и Тео ван Гог, вполне готовы протянуть руку этим детям, если они отказываются от тех самых вещей, от которых голландские прогрессивные деятели отказались в не столь отдаленном прошлом. Но это не поможет тем, кто идет другим путем и ищет спасение или. по крайней мере, утешение в возврате к традициям.

Шафина бен Даман, молодая уроженка Марокко, была одета в синюю майку и джинсы, летнюю одежду большинства голландских женщин моложе тридцати. Она приехала к отцу в Нидерланды, когда ей было шесть лет, и выросла в Гааге. Адрес электронной почты Шафины дала мне Йоланда. Шафина работала в приюте для женщин, подвергающихся физическому насилию, главным образом иммигранток. Кроме того, вместе с тремя другими молодыми голландками марокканского происхождения она сняла документальный фильм о насилии над женщинами. Вдохновленные автобиографической книгой Самиры Беллил «В кругах ада» о том, как она была изнасилована группой арабских мужчин в парижском гетто, Шафина и ее друзья поехали в Париж, чтобы поговорить с активистами борьбы за права женщин. Причиной, по которой к Беллил, дочери алжирских иммигрантов, и подобным ей молодым женщинам относились как к распутницам или того хуже, был их отказ носить платок или чадру – другими словами, желание быть похожими на своих европейских сверстниц.

Я спросил Шафину и ее подругу и коллегу Ламию Абасси, что они думают о проблеме платка. Шафина рассказала о своем старом районе в Гааге, сыром и сером который я помнил с детства и в котором теснота кварталов старого города сочеталась с безжизненностью пригорода. Теперь на улицах, по словам Шафины, «преобладают платки». По одной этой причине она не очень любит находиться там. Но когда я привел мнение Йоланды, Айаан Хирси Али и других женщин, что платки – символ угнетения женщин, Шафина воскликнула: «Чушь!»

«Женщин, которые не носят платки, – продолжила она, – тоже угнетают, еще как – возможно, даже больше, чем тех, которые носят. Да разве в платках дело? Мои сестры носят их, и их не волнует то, что я не ношу. Платок ничего не значит».

Шафина имела привычку выражать уверенность в том, в чем она была не так уж уверена, и тут же смягчать свои утверждения оговорками. В вопросе о связи между исламом и насилием над женщинами, например, она разошлась во мнениях со своей подругой Ламией, которая обвиняла ислам. Шафина считала, что проблема скорее в традициях марокканских деревень, где «избиение женщин – обычное дело».

Этот вопрос поднимается снова и снова. После показа их документального фильма в Амстердаме Шафина и ее друзья выступили с призывом «нарушить табу» и провести дискуссию о жестоком обращении с женщинами. Голландка марокканского происхождения Лубна Беррада сказала, обращаясь к аудитории, что «культуру и религию используют, чтобы оправдать насилие. Если девушка жалуется, ее осуждают. Если она идет в полицию или к социальным работникам, она – предательница. Всем моим турецким и марокканским подругам приходилось сталкиваться с насилием в семье».

Это заявление женщины, которая пострадала сама, было встречено как с пониманием, так и с возмущением. «Хорошо, что вы пришли сюда, – сказала девушка из аудитории, – но не приплетайте к этому нашу культуру. Тогда никто не будет видеть в вас предательницу».[22] Многие аплодировали ее словам. Стремление защитить собственную культуру или религию во враждебном окружении вполне понятно, но трудно представить себе, как можно обсуждать подобные проблемы без ссылок на культуру.

Отец Шафины, как и большинство отцов, приехавших в Нидерланды, чтобы найти работу, относится к религии как нормальный обыватель. То есть он старается придерживаться традиций своей родины, не делая из них фетиш и даже не очень задумываясь о них. Когда отец, возвращаясь из мечети, застает Шафину дома, она спрашивает его, «какую чушь нес имам на этот раз». В ответ она обычно слышит комментарии по поводу нравов дочери. Чуть что, сразу дочь, сказала Шафина, «дочь, дочь, дочь – и одеваемся мы слишком вызывающе, и тому подобное».

Ее мать, напротив, более склонна к размышлениям Она начала изучать религию и в результате, по словам Шафины, «стала фанатичкой». Она хочет, чтобы Шафина носила платок. «Она знает, как сыграть на моем чувстве вины. Отца беспокоит только внешняя сторона, что будут думать окружающие. Остальное его не трогает. Но мать не такая. У меня одна сестра и шесть братьев. Все мы восстали против наших родителей. Мать считает, что ее наказывает Бог… Мы выросли с мыслью, что все запрещено, что, сделав что-то недозволенное, можно попасть в ад. Конечно, мы все равно шалили, тайком, но я до сих пор боюсь наказания. О каких бы то ни было сомнениях относительно веры и речи быть не могло. Когда я говорю матери о своих сомнениях, она сходит с ума». Ламия, слушавшая с понимающей улыбкой, добавила с сильным амстердамским акцентом: «Моя мать учила нас, детей, многим вещам, которые никак не связаны с исламом, – старым деревенским обычаям, не имеющим никакого отношения ко мне».