Для девушки оказалось в новинку, что ей прислуживают, но хозяин делал это так спокойно, не выставляя своей заботы напоказ, что это казалось естественным, обычным явлением и нисколько не смущало Мэри.

— Моя прислуга Ханна живет в деревне, — пояснил викарий. — Она уходит каждый день в четыре часа. Я предпочитаю одиночество. Мне нравится ужинать одному, и потом, я могу сам выбрать удобное время. К счастью, Ханна сегодня сделала яблочный пирог. Надеюсь, его можно есть; вообще-то она печет не ахти как.

Викарий налил гостье чашку дымящегося чая и добавил туда полную ложку сливок. Мэри все еще не могла привыкнуть к его белым волосам и бесцветным глазам, составлявшим столь резкий контраст с его голосом, причем черное платье человека духовного звания делало их еще более приметными. Девушка все еще чувствовала усталость и немного стеснялась в непривычной обстановке, и хозяин уважал ее потребность в тишине. Мэри поглощала ужин и время от времени поглядывала на викария из-за чашки с чаем, но тот, казалось, сразу же чувствовал это, ибо тут же обращал на нее взгляд своих холодных белых глаз — словно безлично-пронзительный взгляд слепого, — и она снова принималась смотреть через его плечо на желто-зеленые стены комнаты или на мольберт в углу.

— Провидению было угодно, чтобы я наткнулся на вас сегодня вечером на пустоши, — сказал хозяин наконец, когда гостья отодвинула тарелку и снова погрузилась в кресло, подперев ладонью подбородок. Тепло комнаты и горячий чай навеяли на Мэри дремоту, и его мягкий голос доносился до нее издалека.

— Моя работа иногда приводит меня в самые отдаленные дома и фермы, — продолжал викарий. — Сегодня днем я присутствовал при рождении ребенка. Он будет жить, и его мать тоже. Они смелы и безрассудны, эти люди пустоши. Вы могли и сами это заметить. Я их глубоко уважаю.

Мэри нечего было сказать в ответ. Компания, которая собиралась в трактире «Ямайка», не вызывала у нее уважения. Она удивлялась, откуда берется запах роз, заполнивший воздух в комнате, и тут наконец заметила чашу с засушенными лепестками на столике за своим креслом. Затем хозяин заговорил снова, голосом, по-прежнему мягким, но с неожиданной настойчивостью.

— Почему вы бродили по пустоши сегодня вечером?

Мэри заставила себя проснуться и посмотрела ему в глаза. Они глядели на нее с бесконечным сочувствием, и она жаждала злоупотребить их милосердием.

Девушка и сама удивилась, услышав вдруг свой голос, отвечающий викарию.

— Я оказалась в ужасном положении, — сказала она. — Иногда мне кажется, что я стану, как моя тетя, и тоже выживу из ума. Вы, наверное, разное слышали здесь, в Олтернане, но только пожали плечами и подумали: «Что за ерунда?». Я пробыла в трактире «Ямайка» не больше месяца, а кажется, будто уже двадцать лет прошло. Меня очень беспокоит тетя; если бы только я могла ее увезти! Но она не оставит дядю Джосса, как бы тот с ней ни обращался. Каждую ночь, отправляясь спать, я думаю: «А вдруг я проснусь и услышу шум повозок?» В первый раз их было шесть или семь, и они привезли тюки и ящики, которые эти люди сложили в запертой комнате в конце коридора. Той ночью убили человека; я видела, что внизу с балки свисает веревка… — Мэри замолчала на полуслове, и жар бросился ей в лицо. — Я никогда никому об этом не говорила, — продолжала она. — А вот теперь вырвалось, но это меня не удивляет. Я больше не могла держать это в себе. И все-таки — я не должна была говорить. О Боже, что я натворила!

Некоторое время викарий не отвечал. Он дал девушке опомниться, а потом, когда она пришла в себя, заговорил мягко и медленно, как отец, который успокаивает испуганного ребенка.

— Не бойтесь, — сказал он. — Ваш секрет будет сохранен; никто об этом не узнает, кроме меня. Знаете, вы очень устали, и это я виноват, что привел вас в теплую комнату и заставил поесть. Вот вас и разморило. Я должен был уложить вас в постель. Вы, наверное, провели на пустоши много часов, а отсюда до «Ямайки» путь рискованный: трясина опасней всего в это время года. Когда вы отдохнете, я отвезу вас назад в двуколке и сам объяснюсь за вас с трактирщиком, если хотите.

— Ах нет, не надо, — быстро возразила Мэри. — Если дядя заподозрит хотя бы половину из того, что я сегодня сделала, он убьет меня, и вас тоже. Вы не понимаете. Он отчаянный человек, он ни перед чем не остановится. На худой конец я могу попытаться залезть в окно своей спальни через навес над крыльцом и так попасть в дом. Дядя ни за что не должен узнать, что я здесь была и, вообще, что я вас видела.

— Не кажется ли вам, что ваше воображение слишком разыгралось? — спросил викарий. — Понимаю, что рискую показаться черствым и холодным, но сами знаете, сейчас девятнадцатый век, и люди не убивают друг друга без причины. Я уверен, что имею такое же право везти вас по королевской дороге, как и ваш дядя. Если уж у нас пошел такой разговор, то не кажется ли вам, что лучше рассказать мне всю историю с самого начала? Как вас зовут, и почему вы живете в трактире «Ямайка»?

Мэри взглянула в бледные глаза на бесцветном лице в ореоле стриженых белых волос и опять подумала, каким странным капризом природы был этот человек, которому, возможно, двадцать один год, а возможно, и все шестьдесят. Однако он своим мягким убедительным голосом мог заставить Мэри выдать все тайны её сердца, если бы ему пришло в голову порасспрашивать. Она могла доверять ему; по крайней мере в этом девушка была уверена. И все же она медлила, перебирая в уме слова.

— Ну же, — сказал викарий с улыбкой. — В свое время я слышал немало исповедей. Не здесь, в Олтернане, а в Ирландии и в Испании. Ваша история покажется мне не такой странной, как вы думаете. На свете есть другие миры, помимо трактира «Ямайка».

Его слова успокоили и немного смутили Мэри. Ей показалось, будто он, несмотря на весь свой такт и доброту, смеялся над ней и в глубине души считал истеричной девчонкой. И Мэри очертя голову принялась сбивчиво и несвязно рассказывать ему все, начиная с того первого субботнего вечера в баре, а потом вернулась к тому, как она попала в трактир. Ее история звучала вымученно и неубедительно даже для нее самой, знавшей, что она правдива, а ее непомерная усталость затрудняла рассказ, так что Мэри все время не хватало слов, и она замолкала, чтобы подумать, а затем снова возвращалась к рассказу и повторялась. Викарий терпеливо выслушал ее до конца, ничего не говоря и не задавая вопросов, но девушка все время чувствовала, как его белые глаза наблюдают за ней, и еще у него была привычка время от времени сглатывать; она инстинктивно ощущала, когда это будет, и ждала. Страх, который девушка испытала, страдание и сомнение, облеченные в слова, звучали в ее собственных ушах как несуразная выдумка перевозбужденного ума, так что разговор в баре между ее дядей и незнакомцем превратился в путаную бессмыслицу. Мэри скорее чувствовала, чем видела, что викарий ей не верит, и в отчаянной попытке смягчить свою казавшуюся теперь глупой и слишком цветистой историю превратила своего дядю, главного злодея, в обыкновенного сельского пьяницу и забияку, который бьет жену раз в неделю, а сами повозки предстали в ее рассказе не более опасными, чем тележка посыльного, едущего ночью со срочным грузом. Утренний визит сквайра из Норт-Хилла выглядел убедительно, но пустая комната ослабила интригу, и единственной частью рассказа, которая звучала более или менее правдиво, осталось то, как Мэри вечером заблудилась на пустоши.