На второй перемене ко мне, блестя подведенными очами, подбежала Марина и заговорщицким тоном сказала, что меня ищет Ильич. Я удивился, как меня можно искать, на переменах я всегда ошиваюсь в учительской.

Ильич в кабинете дремал. Компьютер был выключен, шеф не гонял, как обычно, игрушки, а, развалясь, сидел в кресле, полуприкрыв глаза. Вид у него был цветущий и свежий — рубашечка, галстучек, костюмчик что надо. Нэлька ему чуть ли не ногти отполировала.

— Что-то мне, Петька, хреново.

— Не выспался? — изобразил я заботу.

— Да нет, гипертония…ть, и до меня добралась.

Такое заявление могло обозначать только одно: мне придется за него проделать какую-нибудь неприятную работу.

— Что делать-то надо? — в лоб влепил я ему.

Ильич забегал глазками по кабинету, и не найдя на чем остановить свой взгляд, не очень уверенно посмотрел на меня.

— Как ночь прошла? — спросил он с явным намеком на то, что мои темные делишки требуют какой-то отмазки.

— Нормально. Спасибо.

— Твой дружок с разбитой мордой сильно смахивает на фоторобот, который суют в экраны с утра. Он убийца Грибанова, который сбежал вчера вечером из ментовки. Говорят, у него был сообщник, но о нем ничего не известно.

— Да?! — я очень удивился, что Ильич решился на разбор полетов. Что-то ему сильно надо.

— Да, Петька, но я готов тебе оставить хату, пользуйся, если надо, только…

— Что?!

— Помнишь, ты как-то исполнял мои обязанности?

Я кивнул. Я почти понял, что сулит мне этот разговор.

— Вот приказ, — он двинул по столу ко мне какую-то бумагу, — ты снова мой и.о. А я, Петька, заболел. В больницу ложусь, на обследование. У меня колит, гастрит, отит, ринит и… дисплазия соединительной ткани.

— Гипертония, — напомнил я.

— И она тоже, — Ильич, не выдержав моего взгляда, опять забегал глазками по потолку.

Я понял — Ильич испугался. Запаниковал, что в связи с убийством его ждут проверки — прокурорские, из районо, многочисленные объяснения — устные и письменные, ковыряния в школьных делах — мало ли что накопают?

Ему есть что терять — теплое, насиженное место, и он решил спрятаться в больнице. Он думает, я все разгребу. Его не пугает даже преступник в собственной квартире, потому что привел его я. Он думает, что раз я в этом деле… черт, да что он вообще думает?

Я пробежал глазами приказ о своем назначении, увидел срок — месяц. Месяц я буду сидеть в его кожаном кресле, объясняться, отписываться, ходить по инстанциям и принимать эти инстанции у себя. Ужас. Я схватился за голову.

— Говорил тебе, Петька — за ноги и на улицу, — тихо сказал Ильич. — Дело получило огласку. Папа у Грибанова — важная шишка. Кем-то там в администрации города. Опять же твой долбаный тир! Хоть ничего не пропало, но он был открыт! Теперь проверка на проверке. Как посторонний мог проникнуть в школу? Почему выстрела никто не слышал?

— Ладно, — прервал я его. — Когда ложитесь?

— Да прямо сейчас, — оживился Ильич. — Тебе дела передам, и в больничку. Меня в первую клиническую кладут. Палата отдельная, телевизор. Ты не боись, скоро Новый год, длинные каникулы, настроение у всех предпраздничное, долго с нами возиться не будут. Пообъясняешься, и все замнут. — Он тараторил эту чушь, быстро натягивая на себя шарф, шапку, дубленку, переобуваясь из легких туфель в теплые ботинки. Он очень спешил, этот хитрый, скользкий, странный Ильич. Он никогда не спрашивал лишнего, но и сам всегда чего-то не договаривал.

— Ты мне звони, — он у двери сделал мне ручкой. — Сообщай, как делишки.

— Куда? — удивился я.

— Так на мобильный. Мне вчера его следователь вернул. Его у Грибанова нашли, представляешь? Простучали — оказалось мой. Полчаса меня вечером допрашивали, как телефон у ученика оказался. Я сказал, что тебе дал бабе своей позвонить, а ты его потерял. Наверное, Грибанов нашел. Вот и все. Вопросы отпали, телефон вернули. — Он повертел у меня перед носом серебристым «Nokia». Я ошарашено посмотрел на трубу, с которой началась вся эта история. Ильич расценил мой взгляд неправильно.

— Ладно, Петька-Глеб, — сказал он и сунул мобильник мне в руку. — Ладно, бери, пользуйся. А то — здрасьте, жопа, — директор без мобильного. Я из него все адреса и телефоны переписал. Я себе новый куплю. А сейчас хочется пожить отрезанным от мира. Нэлька, я, больничная койка. Ну, может, сестричка симпатичная попадется. Процедуры, все такое, — он довольно заржал.

Я сунул телефон в карман, закрыл за ним дверь, сел в кресло и схватился за голову.

День прошел относительно спокойно. Я провел четыре урока истории, две физкультуры, и три ОБЖ. Правда, я отменил занятия в тире. Меня угнетала всякая мысль об оружии, пусть даже пневматическом, путь безобидном.

Никакие проверяющие меня не посетили. Не посетили меня также оперативные работники, видимо, они сочли свою работу сделанной: преступник пойман, преступник сбежал, и виной тому стихийное бедствие.

Школьная общественность восприняла мое назначение спокойно. Марина стала называть меня Глебом Сергеевичем, и за весь день в моем присутствии ни разу ни за что не зацепилась. Дора Гордеевна натянуто улыбалась, трясла подбородками, и так подчеркивала свое дружелюбие, что в ее присутствии меня стало подташнивать.

Аллочка Ильинична, сражавшаяся за знания детьми русского языка и литературы, и недолюбливавшая меня так, как может недолюбливать утонченная хрупкая женщина грубого мужлана, соблаговолила печально улыбнуться мне в учительской, и рассказать очередную ужасную по ее мнению историю.

— Представляете, Петр Сергеевич! — Я вздрогнул, услышав новый вариант своего имени.

— Глеб Сергеевич, — мягко поправил я.

— Представляете, — не обратила она внимания на нюансы, — девятый «а» совсем не желает думать. Думать, читать, и вникать! Знаете, что мне сегодня заявила отличница Вика Сергеева?

— Что? — я приготовился повеселиться.

— Мы проходим «Грозу» Островского. Я спросила, нет, я даже не успела ничего спросить, Вика сама поднимает руку и со слезами в голосе говорит: «Алла Ильинична, я от корки до корки прочитала „Грозу“, но какой такой луч света в темном царстве? Нет там ничего ни про луч, ни про царство!» И заплакала. Представляете?! — Она красиво заломила руки.

Я заржал.

Аллочка Ильинична посмотрела на меня с легким презрением. Так, как смотрит утонченная женщина на солдафона. Справившись со своими тонкими чувствами, она завершила рассказ:

— Мне пришлось ее успокаивать! Мне заново пришлось терпеливо объяснять материал про статью Добролюбова. Они не желают думать! Даже лучшие из них. Про худших я и не говорю.

Я вспомнил, что она классная девятого «а», в котором учится Ванька Глазков, и попросил его домашний адрес. Она вздохнула, порылась в пухлом блокнотике и, не спросив, зачем мне это надо, назвала улицу, о существовании которой я слышал впервые.