Она обернулась через плечо.

— Наверно, не приходится, я полагаю? Должно быть, обычно вы пользуетесь среди нас выдающимся успехом?

— Мне ужасно стыдно… Но вы не виноваты… Просто противно уличить самого себя в полном идиотизме.

Наступило молчание, и, не слыша ее шагов, он поднял голову. Она походила на стебель цветка или на молодое деревцо, прислоненное к столу: в ней было что-то такое хрупкое, такое непрочное — оттого, что ей не нужна была ни выносливость, ни сила, и вместе с тем она казалась крепкой, как молодой тополь, именно оттого, что в ней этой силы не было; и видно было, что она живет, питается солнечным светом и медом, что даже пищеварение — прекрасная функция в этом светлом, хрупком существе; и пока он смотрел, по ней прошла какая-то тень, и между ее глазами и хорошеньким капризным ртом, при полной отрешенности всего тела, легло что-то такое, что заставило его торопливо подойти к ней. Она смотрела в его немигающие козлиные глаза, когда его руки, скользнув вдоль плеч, сомкнулись у ее талии, и Джонс не слышал, как отворилась дверь, пока она не оторвала губы от его губ и плавно выскользнула из его объятий.

Громоздкая фигура ректора стояла в дверях, и он смотрел на комнату, словно не узнавая ничего. «Он нас вовсе не видел», — догадался Джонс и вдруг, разглядев лицо старика, сказал:

— Ему нехорошо!

Старик проговорил:

— Сесили…

— Что случилось, дядя Джо? — В страшном испуге она бросилась к нему: — Вы больны?

Обеими руками старик схватился за дверную раму, его огромное тело пошатнулось.

— Сесили, Дональд вернулся, — оказал он.

3

В комнате чувствовалась та неуловимая атмосфера враждебности, которая неизбежно возникает там, где сталкиваются две хорошенькие женщины, и обе они изучали друг друга пристально и осторожно.

Миссис Пауэрс, забыв о себе в эту минуту ради других и находясь среди чужих людей, не очень ощущала это, но Сесили, никогда о себе не забывавшая, находилась среди людей знакомых и наблюдала за гостьей с напряженным вниманием и свойственной женщинам интуитивной проницательностью, которая позволяет им правильно судить о характере других, об их платье, нравственности и так далее. Желтые глаза Джонса изредка посматривали на гостью, но всегда возвращались к Сесили, которая его не замечала.

Ректор тяжело топал по комнате.

— Болен? — прогремел он. — Болен? Да мы его сразу вылечим! Поживет дома, будет вкусно есть, отдыхать, почувствует заботу — да он у нас через неделю выздоровеет. Верно, Сесили?

— Ах, дядя Джо! Мне просто не верится. Неужели он жив? — Она встала, когда ректор проходил мимо ее стула, и как-то влилась в его объятия, словно набежавшая волна. Это было очень красиво.

— Вот его лекарство, миссис Пауэрс, — сказал старик, с тяжеловесной галантностью обняв Сесили, и через ее голову взглянул на задумчивое бледное лицо гостьи, внимательно и спокойно смотревшей на него.

— Ну, ну, не надо плакать, — прибавил он, целуя Сесили.

Зрители наблюдали за ними: миссис Пауэрс — с раздумчивым и отчужденным вниманием, Джонс — в мрачном раздумье.

— Это оттого, что я так рада за вас, дядя Джо, милый, — сказала она. Грациозно, как стебель цветка на фоне массивной черной фигуры ректора, она обернулась к миссис Пауэрс. — И мы так обязаны миссис… миссис Пауэрс, — продолжала она, и голос ее звучал чуть приглушенно, как сквозь сплетение золотых проводов. — Она была так добра, привезла его к нам. — Ее взгляд скользнул мимо Джонса и блеснул, как нож, навстречу другой женщине. («Решила, что я хочу его отбить, вот дура, прости господи!» — подумала миссис Пауэрс.) Сесили подошла к ней с притворным порывом. — Можно мне вас поцеловать? Вы не рассердитесь?

Поцелуй был похож на прикосновение гладкого стального клинка, и миссис Пауэрс резко проговорила:

— Я тут ни при чем. Сделала бы то же самое для любого больного — негра или белого, все равно. Как и вы, — добавила она с недобрым удовлетворением.

— Да, вы были так добры, — повторила Сесили спокойно и равнодушно, спустив стройную ножку с поручня кресла, где сидела гостья.

Джонс в неподвижном отдалении следил за этой комедией.

— Все это глупости, — вмешался ректор. — Миссис Пауэрс просто видела его утомленным, в дороге. Я уверен, что завтра же он будет другим человеком.

— Надо надеяться, — сказала миссис Пауэрс с внезапной усталостью, вспоминая его измученное лицо, этот чудовищный шрам, эту равнодушную покорность непрестанной тупой боли и убывающим душевным силам. «Слишком поздно, — подумала она с инстинктивным предвидением. — Рассказать им про шрам? Предотвратить истерику, когда эта… это существо (она плечом чувствовала прикосновение девушки), увидит его. Нет, не надо, — решила она, глядя, как ректор огромными шагами, как лев, меряет комнату, охваченный недолговечной радостью. — Какая же я трусиха. Лучше бы приехал Джо: он должен был догадаться, что я все испорчу».

Старик протянул фотографию. Миссис Пауэрс взяла ее: тонколицый, как лесное существо, в страстной и напряженной безмятежности фавна; и эта девушка, прислонившаяся к крепкой, как дуб, руке старика, думает, что она любит этого мальчика — во всяком случае притворяется, что любит его. «Нет, нет, не буду злой кошкой… Может быть, она и любит его — насколько она вообще способна кого-нибудь любить. Как романтично: потерять своего любимого — и вдруг он неожиданно возвращается в твои объятия! Да еще летчиком! Повезло же этой девочке, ей легко играть роль Даже Бог ей помогает. Ты злая мошка! Просто она красивая и ты ей завидуешь. Вот что с тобой делается, — подумала она с горькой усталостью. — Больше всего меня злит, что она воображает, будто я за ним гоняюсь, будто я в него влюблена. Да, да, я люблю его! Мне бы только прижать его бедную, искалеченную голову к груди, так, чтобы он никогда, никогда больше не проснулся… О черт, какая страшная путаница! И этот унылый толстяк в чужих брюках уставился на нее, даже не мигнет, а глаза желтые, как у козла. Наверно, она с ним проводит время».

— …ему было тогда восемнадцать лет, — говорил ректор. — Никогда не хотел носить ни шляп, ни галстуков, мать никак его не могла заставить Бывало, уговорит его одеться как следует, и все равно, даже в самых торжественных случаях, он вечно являлся без галстука.

Сесили потерлась о рукав старика, как котенок.

— Ах, дядя Джо, я так его люблю!

Джонс, тоже похожий на кота, только толстого и важного, заморгав желтыми глазами, пробормотал непристойное слово. Старик был увлечен собственной речью, Сесили — приятно погружена в себя, но миссис Пауэрс наполовину услышала, наполовину догадалась,