В этом-то и беда избитых истин, думала Джейн. Они и наполовину не отражают действительности.

Прошагать целый день и завалиться спать на задворках супермаркета. Проснуться от того, что какой-то отморозок пытается изнасиловать тебя во сне. Отбиться едва ли не ценой собственной жизни.

Когда такое творится с твоим мужем, к какому семейному психологу бежать? Какой выпуск «Шоу Опры» смотреть в поисках подсказок?

Узнать бы, остался ли тот нападавший вообще в живых. Она не спрашивала, а Тим не уточнял. Сказал только: «Это была самооборона, Джейни. Я действовал в рамках самообороны».

Она бы предпочла побольше раскаяния с его стороны и поменьше уверенности в собственной правоте.

С другой стороны, ее ведь там не было. Она не вправе его судить — как и он не вправе судить ее и решать, что для нее правильно.

А правильно для нее сейчас — уйти.

«Уйди от него, если сможешь».

Момент вполне подходящий. Бекка теперь в колледже. Зарабатывает она прилично. На внешность пока не жалуется. Можно начать все заново. У нее еще полжизни впереди.

Альтернатива? Сидеть у его постели до второго пришествия, дожидаясь, пока своенравная болезнь отпустит и даст им немного вздохнуть.

А если не отпустит? И что в таком случае «вздохнуть», как не отчаянные попытки вернуться к началу?

Пропадет она без него? Вряд ли. Действительно ли каждому назначен один-единственный на всю жизнь? Вряд ли.

Она сидела бы с ним, если бы он умирал от Паркинсона. Если бы сгорал от рака, угасал от старости, она ухаживала бы за ним. Если был бы какой-то отмеренный срок — она, разумеется, была бы с ним до конца.

Но вот это… Оно может длиться вечно. Разве так она хотела прожить жизнь? Прикованной к кровати вместе с ним?

«Попробуй, если сможешь».

Вытащив пробку, она наполнила бокал и выпила одним глотком. Тут же захотелось еще. Джейн налила второй, но выпила уже за столом, дожидаясь, пока спустится Тим. Он прошлепал в кухню.

— Я не могу больше тебя так мучить.

Он выглядел осунувшимся, печальным, постаревшим на десять лет. Тощим, отчаявшимся и беспомощным, как ребенок. Джейн налила еще бокал.

— Иди, сядь ко мне.

28

Приехал Багдасарян и удалил два пальца на ноге. Тим кричал, несмотря на анестезию, заморозившую ткани вокруг отмерших нервов, и метался, пытаясь сбросить оковы. Сдаться после долгой борьбы и позволить посадить себя на цепь означало, по сути, похоронить себя заживо. Он материл доктора вслух, не забывая пройтись и по внешности, и по врачебной несостоятельности, и по безрассудству, с которым он дарит больным ложные надежды. Все это доктор Багдасарян снес молча, лишь сообщил оцепеневшей от ужаса Джейн, что Тиму еще повезло отделаться двумя пальцами, чудом избежав гангрены. Тим все кричал, и крики его, подхваченные ветром, разносились по всей округе, до сих пор дышавшей покоем и благополучием.

Джейн проводила врача. Перед уходом он дал ей два письма. Первое, объяснил он, — письмо Тиму от его знакомого, известного невролога и по совместительству автора многочисленных книг о медицинских курьезах. Возможно, Джейн о нем даже слышала. Второе — от сотрудницы одного института. Сам он не знает, как их расценивать, поэтому Джейн придется решать самой.

Доктор мягко коснулся ее руки.

— Постарайтесь не дать ему забыть, что значит оставаться человеком.

— Пытаюсь, — вздохнула Джейн.

Доктор открыл дверь и попрощался с хозяйкой за руку.

— Спасибо вам. Вы так помогли.

— Да нет, помочь я как раз ничем не помог, — грустно улыбнулся доктор.

Джейн вернулась на кухню и села за стол читать письма. Первое, от невролога, оказалось просто попыткой ободрить. Джейн действительно, как и предполагал Багдасарян, узнала фамилию автора статей для популярных журналов. Он объяснял, что среди прочего старается привлечь внимание к необычным медицинским случаям. Письмо было проникнуто сочувствием, но не жалостью, и Джейн представила, как оно тронуло бы Тима еще совсем недавно. Второе было подписано исполнительным директором некоего Объединения по профилактике эндокринных нарушений, связывающего научно-исследовательские группы из Милуоки, штат Висконсин. Представившись, автор сообщала, что до нее дошли сведения о случае Тима.

«…и я на сто процентов уверена, что причину болезни следует искать в эндокринном расстройстве, которое вызывают чуждые нашей эндокринной системе химические вещества, поступающие в организм. Эти химикаты, в больших количествах выбрасываемые в окружающую среду, могут радикально влиять на функции организма — на образ мыслей, настроение, и даже — как в вашем случае — на опорно-двигательную систему. Как показывают клинические испытания, микроскопическая доза вещества объемом в два бензольных кольца (это одна триллионная доля человеческого тела или, для большей наглядности, одна секунда по сравнению с тремя тысячами веков) способна полностью подчинить себе наш организм. Я пишу не только для того, чтобы вас просветить и предостеречь, но, главным образом, чтобы вы убедились — ваш случай вызван именно…»

Дочитывать Джейн не стала.

Было время, когда подобное письмо — независимо от сомнительности содержания — воодушевило бы их и вернуло веру в медицину. Тима гоняли по врачам, которые отфутболивали его к более узким специалистам, те в свою очередь посылали его на поклон к настоящим светилам, привлекающим к консилиуму уже собственных кумиров. А теперь специалисты стучатся к нему сами. Вот исполнительный директор медицинского объединения доподлинно знает, что такое с ее мужем. «Эндокринное расстройство». И Тима бы не волновало, что он впервые об этом слышит, что научность этого подхода под вопросом, доказательств не хватает, а «экспертов» уже развенчали. Он мигом помчался бы к телефону. Без раздумий полетел бы на край света и пробыл бы там сколько велят. И она не отходила бы от него ни на шаг.

А теперь она отнесла оба письма к кухонной мойке и запихнула в измельчитель для отходов.

1

Во вторник утром он вышел на работу и перечитал ходатайство об упрощенном делопроизводстве, которое написал по делу Киблера. Он начал составлять его неделю назад — потихоньку, полегоньку. Обычно в таких случаях положено дождаться отмашки от кого-нибудь из вышестоящих, но пять дней назад Тима вдруг потянуло покопаться в материалах дела, а в голове сами собой начали крутиться аргументы. Едва он начал набрасывать план, как по столу словно волна жара прокатилась, заливая тесный кабинет сияющей энергией, окружившей его на весь день мощным силовым полем. Когда он сел за вступительный абзац, мысли уже бурлили и кипели вовсю.

За окном жужжали пчелы, отчаянно пытаясь проникнуть внутрь — зачем, одному пчеловоду известно. По идее они давно должны были умереть или зимовать где-нибудь в ульях (если они вообще зимуют), но уж никак не ползать по стеклу в рассеянном зимнем свете так высоко от земли. За этим же окном тянулись на север городские кварталы со стройными башнями и приземистыми плосковерхими зданиями разных размеров и очертаний, связанные воедино двумя реками, едва различимо поблескивающими вдали. Он уже смирился с потерей вида на парк, как смирился с тесным кабинетом, обшарпанным столом и понижением в должности. Эти условности больше не имели для него значения. Он не стал перетаскивать из предыдущего кабинета ни напольный глобус, ни лампу «Тиффани», ни дипломы с сертификатами, украшавшие стены. Аскеза помогала уйти в работу с головой. Он здесь, чтобы трудиться, а после окончания рабочего дня — покинуть кабинет и вернуться к жизни.