«Господин, – говорит Марфа, – скажи ей, чтобы она помогла мне!» Не из ненависти говорит она это, но в порыве нежности, обуявшей ее. Ибо действительно так нужно это назвать: порывом нежности или милым задором.

«Как так?»

Она видела, что Мария всецело была поглощена упоением блаженства. Она знала свою Марию лучше, чем Мария ее, – для этого она довольно долго жила. Жизнь приносит самые ценные познания того, что нам дано на земле, жизнь учит ценить высокие и просвещающие чувства больше всего того, что, за исключением опять-таки Бога, может когда-либо быть даровано нам в этой жизни. Ее поучение значительно яснее того, что может дать даже просветление разума: этот свет вечности возвещает нам всегда лишь о нас и о Боге вместе, а не о нас только без отношения к Богу! Когда имеешь перед глазами только себя, тогда лучше различаешь, что кому надлежит, а что нет. Пример нам святой Павел, а также языческие мудрецы. Святой Павел видел в восхищении своем Бога и себя самого, как бы слившимся с Богом духовным образом. И все же недоставало ему необходимого прозрения, чтобы без того наипоследнего иметь ясное представление о каждой добродетели. И это потому, что не упражнялся он еще в делах. Те же мудрецы, наоборот, поднялись через упражнение в добродетели на такую высокую ступень познания, что имели более ясное представление о каждой добродетели, нежели Павел или другой святой, впервые испытавший восторг.

На этой же ступени стояла и Марфа; поэтому ее обращение: «Господин, скажи, чтобы она помогла мне!» – надо понимать так: моя сестра воображает, что она уже может все, чего бы только ни пожелала, только оттого, что ей так хорошо сидеть, приютившись подле Тебя.

Однако посмотрим, так ли оно: «Вели ей встать и уйти от Тебя!» Это было скорее шуткой, а не серьезными словами. Мария была так полна мечты, куда ее влекло, она не знала, желалось ей чего? Сама не знала! Мы слегка подозреваем эту милую Марию в том, что она сидела у ног Господних, больше чтобы испытывать это состояние, нежели ради духовной жажды! Вот откуда обращение Марфы: «Господин, скажи, чтобы она встала!» Она боялась, что сестра предастся сладостным чувствам и остановится на этом.

Тогда Христос, отвечая ей, сказал: «Марфа, Марфа! Ты заботлива, ты хлопочешь о многом, а нужно одно! Мария избрала лучшую часть, которая не может быть у нее отнята никогда!»

Не с угрозой произносит Христос эти слова. Ему понятны ее сомнения, Он утешает ее тем, что Мария будет такой, как она желает.

Почему Христос говорит: «Марфа, Марфа», почему называет ее по имени дважды? Без сомнения, говорит Исидор, Бог с тех пор, как стал человеком, ни разу не назвал по имени того, кто погиб бы потом; кого не назвал он, те остаются под сомнением! Под этим Христовым произнесением имени я понимаю Его предвечное знание того, записан ли этот человек от начала веков, раньше создания всякого творения, в книгу жизни. Отец, Сын и Святой Дух… все, что названо вместе с этим, и те, чьи имена, кроме того, произнес Сам Христос, – из тех не погиб ни один.

Но почему Марфу Он называет дважды? Чтобы указать, что на долю Марфы выпали все временные и вечные преимущества, когда-либо дарованные и предназначенные творению. Первым «Марфа» Он указывает на ее совершенство в делах временных, вторым – на то, что требуется для нашего вечного спасения, утверждая, что у нее и в этом нет никакого недостатка.

«Ты заботлива, – говорит Он дальше, – ты вся в миру и все же не даешь миру быть в тебе». Те могут заботиться о мире, которые умеют непоколебимо стоять среди мирской суеты. А стоят они непоколебимо, потому что все свое дело исполняют по прообразу предвечного света. Делами занимаются вовне, творчество же совершается только там, где побуждаемый разумом действует сам из себя. И только те люди творят, которые находятся среди вещей, но ими не поглощены. Вплотную к ним они стоят, но держатся за них так, как будто стоят там наверху, у крайнего небесного круга, совсем близко к вечности.

Ибо все преходящее есть только средство.

В двояком смысле. Во-первых, необходимое средство, без которого я не могу достичь Бога, – мое дело и творчество во времени. Мы только что об этом писали: это отнюдь не может повредить вам в заботе о нашем вечном спасении.

Во втором смысле преходящее есть для нас только средство, поскольку мы должны от него освободиться. Ибо для того и поставлены мы во времени, чтобы через разумное творчество приблизиться к Богу, становясь и во временном все больше подобными Богу. Это имел в виду и святой Павел, говоря: «Побеждайте время, дни злы!» «Побеждать время» – значит неустанно устремляться вверх, к Богу, как и надлежит разумному существу: не в многообразии воображаемом, но в истине как в переживании разума. А «дни злы» понимайте так: день указует на ночь: не было бы ночи, не было бы и дня, и не заводили бы речи о нем, все был бы один свет. И от этого Павел хочет избавиться. Ибо скудна жизнь в свете, которому грозит тьма, скрывающая и омрачающая для высокого духа его вечную родину. Отсюда и завет Христа: «Ходите в свете, покуда у вас есть свет». Кто творит в свете, тот проникает вверх в Бога, чистый и свободный от всякого посредства свет будет в нем творчеством, и творчество его станет ему его светом.

И на этой ступени стояла милая Марфа; поэтому Он и мог сказать: «Одно только нужно, конечно». Я и ты, хотя бы только раз объятые вечным светом, Мы – «Одно». «Двуединое же есть такой возгоревшийся дух, место которому выше мира, но ниже Бога лишь на окружности вечности». Он двойствен, ибо не видит Бога без посредства. Мысль и действительность, или познание и предмет познавания, для него не сливаются еще в одно. Но эти оба не суть еще Бог; ибо лишь тогда становишься Богом, когда дух безусловно свободен. Тогда Одно – Два и Два – Одно: свет и дух! Эти Два – Одно, покуда душа объята вечным светом.

Выражение «на окружности вечности» еще нуждается в пояснении.

Три пути к Богу открыты для души. Путь первый – это всевозможными способами, горя желанием, искать Бога во всяком творении. Его подразумевал царь Давид, говоря: «Во всех вещах искал я покоя».

Другой путь есть путь без выбора и указания, свободный, но трудный, а именно: вознестись и быть на высоте небесной над своим «я» и над всеми вещами без воли и представления, чтобы не иметь никакой опоры в существе. Это имел в виду Христос, восклицая: «Блажен ты, Петр! Плоть и кровь не могли внушить тебе этого (но вознесение разумом), когда назвал ты Меня „Богом“: Отец Мой небесный открыл тебе это!» Но и Петр не видел Бога в полной обнаженности Его, он был только восхи́щен силой Небесного Отца выше всякого различения «на окружности вечности». Я бы сказал, что в объятиях Небесного Отца, полных любви, но слишком бурных, он потерял сознание: застывший в полете дух, восхищенный до потери сознания, находится во владычестве Небесного Отца. Тогда сверху прозвучал ему сладкий земной голос (телесные чувства его тут, конечно, были ни при чем), как непосредственное познание единства Бога и человека в лице Небесного Отца – Сына. Я с уверенностью утверждаю, что если бы Петр уже тогда непосредственно увидел Бога, так сказать, по естеству, как это было дано потом ему и Павлу, когда Павел был восхищен на третье небо, то даже речь Верховного Ангела показалась бы ему еще слишком грубой. Между тем тот голос произносил различные восхваления, в каковых, конечно, вовсе не нуждался Иисус, Который смотрит в глубину глубин сердца и духа, ибо имеет непосредственный доступ в открытую для Него тайну каждого! (На это и указывает святой Павел, когда говорит: «Был восхищен один человек и слышал такие слова, которых не выговорит ни один язык».)