китайские даосы. И он пишет, обращаясь к своим ученикам, другим христианам, что «Всё вам позволительно, но не всё полезно». Затем мы видим обличение вот этих внешних навязанных правил: «Не человек для субботы…». Мы видим обличение богатства – знаменитое: «Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богач попадёт в рай». Или история, когда юноша подходит к Христу, желая присоединиться к нему и его ученикам, и тот категорически предлагает ему: «Оставь всё, раздай своё достояние и следуй за мной». А юноша богат, он не может всё оставить и оттого не решается присоединиться к странному пророку из Галилеи. Все эти постоянные призывы: «Не копите богатства на земле», «Надо выбрать, служите ли вы Богу или маммоне», обличение власти. Опять же, искушения Христа в пустыне дьяволом, когда тот предлагает ему власть, и он от неё отрекается, как от дьявольского морока и соблазна, и призывает отдать монету, заклеймлённую Кесарем, Кесарю же. Пусть подавится, получив свои налоги! Отстранение от власти, отрицание иерархии и старых навязанных норм. Призыв к творчеству, призыв человека к свободе.

И мы видим, в противовес этому, – длинную череду евангельских людей власти, денег и закона: фарисеев, прокураторов (Понтия Пилата), царя Ирода. Мы видим имперскую власть, обывателей, которые кричат: «Распни! Распни!». То есть, с одной стороны, – царство мещанства, несвободы, законничества, фарисейства, стадности, инертного конформизма традиции, которое нападает на эту идею, на эту уникальную проповедь и её носителя. На эту безоглядную и «экстремистскую» (как, несомненно, сказали бы теперь нынешние попы и начальники) благую весть о свободе и любви человека. И, конечно, это не удивительно.

С другой стороны, мы видим, как всё это могучее движение, порождённое жизнью и смертью галилеянина, повторившего высокий подвиг Сократа (описанный в притче о жертве зерна, упавшего в землю), всё это очень быстро начинает эволюционировать (точнее, вырождаться, подвергаться ревизиям и компромиссам), уже при апостоле Павле и далее. Встраивается в окружающую систему. Подлаживаться под «реальность». Тот же апостол Павел говорит уже, что «всякая власть от Бога». А не от Дьявола, как, безусловно, полагал и учил Иисус.

А ещё Пётр трижды успел отречься от своего Учителя при его жизни. И христиане закономерно идут путями Петра и Павла.

Христа окружали женщины, в том числе падшие, вроде Марии Магдалины, и Христос не чурался любить их и не стыдился такой сомнительной кампании. Фарисей Павел скажет, что женщины – «сосуд греха», источник дьявольского соблазна. (Не зря Ницше полагал, что «был только один христианин, и тот умер на кресте», а христианству следовало бы точнее именоваться «павликианством»!) От изначального анархизма и феминизма Христа уже создатель церкви Павел делает решительные шаги в сторону патриархального женоненавистничества и этатизма, сакрализации власти.

При этом мы видим отрицание любых социальных рамок в христианстве. «Нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, но всюду Христос». То есть раннее христианство, сам Христос, его ближайшие ученики и первые общины – это идея мученичества, свободы, творчества, отрицания любых национальных границ, космополитизм, вселенскостъ, если угодно. Отрицание рабства, отрицание иерархии, отрицание собственности. И на смену всему этому – абсолютная свобода, любовь и… И что мы ещё видим? Новая социальность.

Во время, когда пришёл Христос, ойкумене были исторически известны три формы социальности. Во-первых, кровно-родственная связь, семья – Христос её решительно отрицает, говоря «оставь отца и мать, и следуй за мной». Кровные узы заменяются узами духовными. Братство-сестринство по вере заменяет физическое. Была, во-вторых, такая форма социальности как полис, гражданская община. Была, в-третьих, наконец, эллинистическая и Римская Империя – бюрократия. Христиане создают нечто четвёртое, неведомое античности и иудейству, совершенно новое, то, что называют «экклесия». Слово это взято ими из древней полисной практики народных собраний, и означает «церковь». (Эллины так называли народное собрание.) Братство не по крови, не семейно-родственные отношения, не гражданская политическая община и не имперская бюрократическая формальная законническая связь – это братство людей в мученичестве, в жизни и смерти, братство, отрицающее все рамки и иерархии и условности, братство по духу, а не по крови. Внутренняя связь, основанная на свободе, которая часто заканчивается на кресте или на арене перед львами. «Экклессия» была идеалом, – первоначально, во многом, действительным, а с годами всё более ускользающим и декларативным, но всё ещё манящим дряхлую античную цивилизацию, дающим ей спасительный выход из тупика в Иное.

Конечно, в этом был колоссальный экзистенциальный и культурный прорыв христианства. Вот эта благая весть о свободе, о благодати против законничества и собственничества. О новой форме социальности, братстве-сестринстве, не знающем иерархии, собственности, власти, границ. Но, повторяю, конечно же, если мы почитаем внимательно «Деяния апостолов», мы там прочитаем чёрным по белому вот что: «И никто ничего не имел своего, не называл своим, но всё у них было общее. Разделяли всё и по нужде каждого». То есть общее владение собственностью, отсутствие иерархии, равенство мужчин и женщин. Любой человек мог пророчествовать: и женщина, и мужчина. И лидером общины мог быть любой человек. Часто первые христианские общины возглавляли женщины-пророчицы или диаконниссы. Это новая социальность, не знающая ни иерархического построения, ни каких-то сословных, национальных, классовых перегородок. (Да, это коммунистический анархизм! А что же ещё? Как это назвать в современных категориях? Не зря атеист Фридрих Энгельс в статье о первоначальном христианстве сравнивал его с Первым Интернационалом, а его оппонент Александр Герцен называл социалистов девятнадцатого века «новыми христианами», призванными покончить с прогнившим старым «римским миром» власти и собственности и водворить на его руинах повсюду братскую любовь и безграничную свободу.)

У первых христиан нет культа собственности. Это общность людей, объединённых общей любовью, общей свободой, общей страстью, общим упованием, общим мученичеством. Ждущих скорого второго пришествия Спасителя. Тут я скажу очень важное слово: хилиазм – то есть хилиастичность раннего христианства. От слова, обозначающего Тысячелетнее Царство Бога, которое установится на земле после Его возвращения. Такая апокалиптичность и эсхатологичность переполняла первых христиан (хотя надежда на скорый Конец Света и Второе Пришествие была характерна для христианства и потом: вспомним эсхатологические страсти тысячного года или тысяча четыреста девяносто второго (семитысячного от сотворения мира)): зачем что-то писать о Христе, если Христос скоро вернётся? (Апостол Павел, поясняя, что мы точно не знаем этих сроков и времён, вместе с тем выражал уверенность, что многие из ныне живущих уже при жизни узрят возвращение Учителя.) Зачем как-то обустраивать свою жизнь здесь, если Он скоро вернется? Иначе говоря, каждый человек – сын Божий. Все равны, все друг друга любят, все готовы пострадать за свои убеждения. Это чувство,