Он съежился на диване, чтобы удобнее было думать о Кларе — только она у него осталась, только она волновала его. Он восстановил в памяти ту вечеринку, где они познакомились. Увидел дом на улице Пернети рядом с почтой, бакалею, где он купил бутылку вина, Мод, облокотившуюся на кухонный подоконник, поллитровую банку пива в ее руках, Надю, танцующую с женихом под Сото dizia о poeta,[25]четкие отпечатки незнакомых лиц, табачный дым, ботинки, наступавшие ему на ноги. Но в калейдоскопе воспоминаний мелькала лишь прозрачная тень Клары. Он хорошо помнил, как разговаривал с гостями, как подливал себе пунш, как стрельнул сигарету у Фостин. Но стоило ему мысленно подойти к комнате, где он встретился с Кларой, как в дверном проеме вспыхивал свет и ослеплял его.

Возможно, память хотела сберечь те несколько минут, защитить их от мясорубки реальности, и отказывалась поднимать над ними завесу тайны.

Виргилий вышел прогуляться у входа в здание Северного вокзала. Он глядел по сторонам, словно листал огромный каталог женщин, — брюнетки, блондинки, рыжие, в строгом костюме, в джинсах, в шляпе, в чадре, в платке, с самыми разными сумочками; в кожаных сапогах, сандалиях, кроссовках; многие пахли духами, почти все были слегка накрашены; голубые, зеленые, серые, карие, разноцветные глаза, скрытые за очками или линзами; женщины разного роста и всех возрастов. Виргилий надеялся, что какая-нибудь деталь вытащит из памяти облик Клары. Но память молчала, несмотря на обилие лиц.

Он не знал, как выглядит Клара, но теперь другие женщины почему-то казались ему ненастоящими. Он больше не оборачивался им вслед, не любовался их фигурами, жестами, волосами. Даже те женщины, которых он любил когда-то, были не так близки ему, как Клара, которую он совсем не знал. Невидимое лицо Клары он различал куда яснее, чем лица его бывших возлюбленных. Он целовал многих женщин, чьи слова и чувства были слишком блеклыми. В исчезновении Клары он видел больше смысла и плоти, чем в зримых образах других женщин.

Виргилий считал память всего лишь одной из функций организма, а сейчас понял, что это еще и непрерывная деятельность. Память удаляла массу информации, словно резала реальность ножницами, чтобы придать ей подходящую форму. Это очень помогало делать мир более удобным для себя и находить оправдания своим решениям.

И дело даже не в том, что он забыл встречу с Кларой; главное — он до малейших деталей запомнил все остальное: вечеринку и гостей, ничем ему не интересных. Вот, где очаг заболевания — он удалил из памяти единственный важный эпизод, чтобы сохранить незначительные безразличные ему детали мира и жизни. У него закружилась голова, и он сел на скамейку. После завтрака с Армель у него не было во рту и маковой росинки. Он поднял руку, чтобы остановить такси. Через несколько минут он сидел за столиком «Пхо Донг Хуонга» и заказывал суп с лапшой.

В пятницу утром, когда Виргилий вошел в здание «Свенгали», секретарша, восседавшая в приемной и исполнявшая волю начальства, протянула ему конверт. Письмо было напечатано на бежевой толстой бумаге и выдержано в благожелательном патерналистском тоне. Оно предписывало ему согласиться на повышение и увеличение зарплаты. Автор письма, специалист по работе с кадрами, переплетал комплименты по поводу выполненной работы с почти не завуалированными угрозами в случае отказа. Он напоминал Виргилию, что в свое время принял его на работу, несмотря на отсутствие опыта и дипломов.

Виргилий не знал, куда бы его занесло, если бы не «Свенгали» (с присущим ему оптимизмом он представлял себя кассиром, продавцом или дворником), но роль должника была в высшей степени неприятна. На него пытались надавить, пустив в ход чувства благодарности и уважения, которые он испытывал к «Свенгали» и его руководству. Виргилий разорвал письмо и сел в лифт.

Он поспешил спрятаться в работу, которая всегда была для него убежищем — чудесным миром, где усилия вознаграждались. Работа дарила ему ощущение невесомости; тело не весит ни грамма, смерти нет, только он управляет своей вселенной.

Виргилий вошел в креативный зал, надеясь найти там покой, одиночество и йогурты. Но шесть стульев вокруг стола были оккупированы стажерами и частично — юной порослью агентства. Только во главе стола было одно свободное место. Все посмотрели на Виргилия. Рой «здрасьте» метнулся в его сторону. Высокий худющий стажер протянул ему стакан воды. По всей видимости, всех согнали на совещание, причем ему отводилась роль ведущего. Дирекция, а возможно, Симона, задумали выкрутить ему руки и навязать новую должность. Виргилий сжал пальцами спинку стула и приготовился было заговорить, но потом вздохнул и вышел из зала. Симона выглянула из своего кабинета. Он не ответил на ее приглашение войти и ушел из агентства.

Его знания в области профсоюзного движения были самыми рудиментарными. У циркачей нет профсоюза, готового защищать их от преследований полиции и коварства муниципалитетов. Если бы Виргилий решил хранить верность цирковым традициям, он бы отправился в восемнадцатый округ, на улицу Виньоль, тридцать три, в штаб конфедерации анархистов. Однако Виргилию казалось, что ни один синдикат не мог поддержать его в будущей схватке, кроме CGT[26](он хорошо помнил статьи в прессе об этих здоровяках, без раздумий пускавших в ход железные ломы, болты и шарикоподшипники в борьбе против предпринимателей и их охраны). Виргилий отдавал себе отчет в том, что действовал как потребитель, отдавая предпочтение известной марке: красная аббревиатура воплощала представление о французской версии синдикализма.

Бюро конфедерации находилось в самом начале бульвара Вилет. Серый костлявый дом с голым фасадом, наверное, родился в мозгу архитектора, лишенном лимбической системы. Интерьер ничуть не изменился с семидесятых годов: оранжевые кресла, ядовито-зеленая стойка и коричневый линолеум на полу образовывали причудливую, но не лишенную шарма эстетику. Виргилий вошел в приемную. За сиреневым столом из клееной фанеры три женщины отвечали на звонки и добродушно переговаривались. Виргилий объяснил, что у него возник конфликт с работодателем. Ему посоветовали обратиться в ячейку на своем предприятии. Он ответил, что там, где он работает, нет представителя профсоюза. Секретарши сочувственно уставились на него. Одна из них записала его информацию на карточку.

Посреди зала ожидания высилась огромная деревянная скульптура, изображающая легендарную демонстрацию чикагских рабочих. Виргилий, набравшись терпения, начал листать журнал конфедерации и разнообразные печатные перепевы этого журнала. Несмотря на радушный прием, ему было не по себе. Зря он сюда пришел: между прочим, конфедерация некогда поддержала вторжение советской армии в Венгрию. Если бы родители Виргилия и их друзья узнали о его поступке, они были бы в шоке. Чтобы отогнать от себя эти мысли, Виргилий сосредоточился на чтении. В журнале говорилось о недавних эпизодах борьбы, о захватах заводов и об одержанных победах. Он твердил про себя, как некую мантру, что сделал все правильно. Его позвали тридцать две минуты спустя.