Герхард повел их к газовому фургону. Он был уверен в своей способности противостоять любой мерзости, которая могла встретиться ему на глаза. Он провел на войне почти три года. Он видел обгоревшие и искореженные останки тех, кто когда-то был его товарищами, даже друзьями, поджаренными в разбитом самолете. Он видел, как женщины, управлявшие штурмовиками, безуспешно пытались вырваться из своих кабин и падали навстречу своей гибели, цепляясь руками за стекло, словно евреи, колотящие по стенам фургона. Во время жестокой русской зимы, из которой они только что вышли, он видел людей, замерзших в снегу и льду. Герхард видел истерзанные останки немецких солдат после того, как русские партизаны расправились с ними, и вдыхал запах человеческого мяса, которое жарилось в деревнях, уничтоженных в отместку.

Но ничто из этого не подготовило его к тому, чтобы оказаться внутри газового фургона. В первую очередь его поразила вонь-всепоглощающий запах крови, мочи, рвоты и человеческих экскрементов, которые растекались по полу фургона, окружая трупы, как прогорклый соус, вытекающий из тушеного мяса. То тут, то там среди зловонной жижи виднелись клочья волос и вставные зубы, вырванные у народа, которому они когда-то принадлежали в безумии, охватившем плененных евреев в последние минуты их земного существования.

Когда он услышал, что газ - это средство, с помощью которого окончательное решение устранит близость и расходы, связанные с расстрелом миллионов людей по отдельности, какая—то часть его души цеплялась за надежду—совершенно абсурдную, как он теперь понял, - что это будет менее ужасная смерть для жертв. Он не мог ошибиться сильнее. По крайней мере, пуля в затылок была быстрой. Но Мрачный Жнец не торопился в фургоны с бензином. Он играл со своими жертвами. Он дал им право бить, царапать и кричать на их узилище, друг на друга, на бездонный колодец тщетности, пока они пытались найти выход, чтобы положить конец своим мучениям.

На многих обнаженных телах виднелись глубокие царапины на боках и конечностях. Некоторые были настолько ободраны, что выглядели так, словно раны нанесли дикие животные, а не их собратья-мужчины и женщины. Герхард увидел старуху, чьи глазные яблоки были вырваны из глазниц; маленькую девочку, чья голова свесилась под неестественным углом, потому что ее шея была сломана; двух мужчин, которые умерли, все еще держа друг друга за горло; мужчину и женщину, которые крепко держали друг друга.; и одно искаженное лицо за другим, чьи кривые рты и вытаращенные незрячие глаза, Герхард знал, будут вечно преследовать его в кошмарах.

Герхард увидел, как Кох тяжело сглотнул, стараясь не реагировать так, как это сделал эсэсовец. Глаза Хартманна остекленели, и он упал в глубоком обмороке на землю. Двум младшим сотрудникам Коха пришлось привести его в чувство и отвести к одной из машин. Герхард сдерживал себя, заставляя себя смотреть и записывать, как будто перед его мысленным взором крутилась камера, фиксируя все, что он видел.

Когда он следовал за Йекельном к их штабной машине, его поразила еще одна мысль: Я потерял Шафран навсегда.

Он был запятнан, виновен в связи с этим звериным преступлением, которое было лишь крошечной частью бесконечно большего преступления против всего человечества. Что бы он ни делал, чтобы искупить свой собственный грех и грех своего народа, он не мог быть искуплен. Да он и не мог просить, не говоря уже о том, чтобы ожидать от нее любви. Она погубит себя, пытаясь искупить его вину.

Как и большинство баварцев, Герхард был воспитан католиком. Он не мог верить в Бога, но церковные обряды крепко держали его воображение и совесть. В глубине души он верил в концепцию исповеди и прощения . . . но не для этого.

Это был грех, который в самом буквальном смысле был непростителен. Он также не мог просить кого-либо поделиться им или быть запятнанным им.

Сидя в штабной машине и проезжая по бескрайней, безликой местности, он вернулся к своей первой мысли. Он никогда больше не сможет быть с Шафран Кортни, как бы сильно он ее ни любил. Эта надежда исчезла навсегда.

Для Герхарда больше не имело значения, будет он жить или умрет, ибо какая ценность может быть в жизни, лишенной любви?

Факт его смерти больше не имел значения. Значение имело только то, как это делается.

Я должен сделать что-то, пусть даже маленькое, чтобы попытаться все исправить. Если мне суждено умереть, то пусть я, по крайней мере, умру, делая что-то хорошее, что-то стоящее.

Я должен умереть, делая что-то важное.

Конрад фон Меербах провел шелковым платком по лбу, чтобы вытереть выступивший пот. В Лиссабоне стоял теплый весенний вечер, и холмы, на которых был построен город, неожиданно оказались труднодоступными. С самого раннего детства он был коренастым, крепко сложенным человеком, но большую часть войны провел за письменным столом. Теперь его мускулы превратились в жир, пояс и воротник стали туже, а физические упражнения были скорее напряжением, чем удовольствием.

Официально фон Меербах прибыл в нейтральную Португалию, чтобы обсудить вольфрамит - руду, из которой добывают вольфрамовый металл. Вольфрам был твердым и жаропрочным. Это делало его полезным для нескольких применений, в том числе и для того, которое больше всего ценилось германским и союзническим правительствами: в качестве наконечника проникающих снарядов, таких как танковые и артиллерийские снаряды. Был достигнут компромисс, в котором Португалия поставляла обеим сторонам вольфрам в обмен на понимание, что они будут уважать ее нейтралитет и ни одна из сторон не будет вторгаться.

Адольф Гитлер, однако, не был склонен к компромиссам. Ему нужен был весь вольфрам, который португальцы могли производить. Как старший офицер СС, который был также крупным промышленником, Конрад фон Меербах считался идеальным человеком, чтобы иметь дело с Салазаром, премьер-министром Португалии, и его старшими министрами. Фон Меербах неоднократно встречался с Салазаром, в ходе которых он с характерной для него убедительностью доказывал, что в интересах Португалии-сохранить счастье всепобеждающей Германии и отказаться от ее верности побежденным англичанам. Салазар упрямо отказывался. Теперь фон Meerbach присутствовал на его собственные, частные интересы.

Генрих Гиммлер велел фон Меербаху взять отпуск на несколько дней, пока он находится за границей. - Расслабься, почувствуй солнце на своей спине, Зарядись энергией. Вы это заслужили” - сказал ему рейхсфюрер СС и добавил: - Может быть, вы попробуете порыбачить? Я слышал, что в Португалии очень хорошо.”

Фон Меербах действительно надеялся поймать добычу, но