совсем не похожей на девушку со снимка, который старики держали рядом с иконой святой Параскевы. Потом деньги начали поступать по два-три раза в год, и для нищих стариков это было поддержкой.

Драма Радмилы мало чем отличалась от историй тысяч других девушек из Молдавии. Она забеременела в шестнадцать лет от русского солдата, полк которого проходил через их деревню, и больше о нем известий не было; она родила Ирину, потому что попытки сделать аборт не удались, и, как только смогла, уехала подальше от дома. Много лет спустя, желая предупредить дочь об опасностях этого мира, Радмила перескажет ей подробности своей одиссеи — со стаканом водки в руке и еще двумя во лбу.

Однажды в их деревню приехала женщина из города, она набирала девушек для работы официантками в другой стране. Она предлагала Радмиле блестящую возможность, которая выпадает раз в жизни: паспорт и билет, несложную работу за хорошие деньги. Приезжая уверяла, что на одних чаевых Радмила накопит достаточно, чтобы купить дом меньше чем за три года. Презрев отчаянные предупреждения родителей, Радмила запрыгнула вместе со сводней в поезд, не подозревая, что окажется в лапах у турецких сутенеров в борделе Ак-сарай, в Стамбуле. Два года ее держали пленницей, она обслуживала по тридцать-сорок человек за сутки, чтобы выплатить долг за билет, который совершенно не уменьшался, потому что у нее вычитали за жилье, за еду, за душ и за презервативы. Девушек, которые сопротивлялись, избивали и клеймили ножом, жгли огнем или выбрасывали мертвыми в проулок. Убежать без денег и документов было невозможно, проститутки жили взаперти, не зная языка, квартала и уж тем более города; если удавалось ускользнуть от сутенеров, они попадали к полицейским, которые одновременно являлись и постоянными клиентами, ублажать их требовалось бесплатно. «Одна девчонка выпрыгнула из окна третьего этажа, ее наполовину парализовало, но от работы это не освободило», — рассказывала Радмила дочери со смесью назидательности и драматизма; этот тон она считала подходящим для истории своих бедствий. «Поскольку эта девушка не могла больше управлять своими сфинктерами, она все время была грязная, и тогда хозяева стали брать за нее половинную цену. Другая залетела и обслуживала мужчин на матрасе с дыркой посередке, чтобы помещался живот. В этом случае клиенты платили больше: считалось, что отыметь беременную помогает от гонореи. Когда сутенерам хотелось подновить состав, они продавали нас в другие бордели, и так мы опускались все ниже, пока не попадали на дно ада. Меня спас огонь и один мужчина, который надо мной сжалился. Однажды случился пожар, он охватил несколько домов в квартале. Сбежались журналисты с камерами, и полиция уже не могла закрыть на все глаза. Нас, дрожащих на улице, арестовали, однако не арестовали никого из наших мерзостных хозяев, никого из клиентов. Нас показывали по телевизору, нас объявили злодейками, это мы были виноваты в свинстве, которое творилось в Анкаре. Нас собирались депортировать, но один знакомый полицейский помог мне сбежать и добыл для меня паспорт». Радмила короткими перебежками добралась до Италии, где занималась уборкой офисов, потом стала работницей на фабрике. У нее болели почки, она была истерзана трудной жизнью, наркотиками и алкоголем, но все еще молода, и кожа не совсем еще утратила свою белизну — такую же, какой отличалась ее дочь. Радмила приглянулась американскому автомеханику, они поженились, и он увез ее в Техас, куда через какое-то время предстояло отправиться и ее дочери.

Ирина в последний раз видела своих стариков в то утро 1999 года, когда ее посадили на кишиневский поезд (первый этап ее долгого путешествия в Техас). Костеа было шестьдесят два года, а Петруте шестьдесят один. Но они были куда более дряхлые, чем любой из девяностолетних постояльцев Ларк-Хаус, которые старели постепенно, с достоинством и полным набором зубов, своих или вставных. Впрочем, Ирина уже убедилась, что это один и тот же процесс: шаг за шагом приближаешься к концу, одни движутся быстрее других, а по дороге лишаешься всего. На ту сторону смерти ничего унести невозможно. Через несколько месяцев Петрута опустила голову в тарелку с жареной картошкой и больше уже не проснулась. Костеа, проживший с ней сорок лет, сделал вывод, что одному продолжать не имеет смысла. Он повесился в амбаре, соседи нашли его через три дня, когда обратили внимание на лай собаки и рев недоеной козы. Ирина узнала об этом через несколько лет от судьи в Далласском суде по делам несовершеннолетних. Но об этом времени она ни с кем не разговаривала.

В начале осени в одну из отдельных квартир Ларк-Хаус въехал Ленни Билл. Новый постоялец прибыл в сопровождении Софии, белой собаки с черным пятном вокруг глаза, придававшим ей пиратский видок. Появление Ленни стало памятным событием, поскольку ни один из малочисленных местных мужчин с ним тягаться не мог. У одних имелась пара, другие доживали век в подгузниках на третьем уровне, готовясь перебраться в Парадиз, а несколько оставшихся вдовцов не представляли интереса, с точки зрения женщин Ларк-Хаус. Ленни Биллу было восемьдесят лет, но никто не дал бы ему больше семидесяти; в пансионе это был самый сексапильный экземпляр за последние несколько десятилетий: пепельные волосы с короткой косичкой, невероятные лазоревые глаза, мятые хлопковые брюки молодежного покроя и парусиновые туфли без носков. Из-за Ленни между старушками чуть не разразилась потасовка; он заполнял собой пространство, как будто в сгущенную атмосферу женской тоски запустили тигра. Даже сам Ганс Фогт с его богатым администраторским опытом задавался вопросом, что делает здесь этот человек. У таких крепких, хорошо сохранившихся мужчин всегда есть более молодая женщина — вторая или третья жена, которая о них заботится. Директор принял нового постояльца со всем энтузиазмом, который только мог проявить между приступами геморроя, продолжавшего его донимать. Кэтрин Хоуп лечила его с помощью иголок в своей клинике, куда три раза в неделю приходил китайский доктор, но исцеление шло медленно. Фогт рассудил, что даже самые траченные жизнью дамы — из тех, что целый день сидят, уставясь в пустоту и вспоминая былые времена, потому что настоящее либо от них ускользает, либо пролетает так быстро, что остается непонятным, — даже они очнутся ради Ленни Билла. И не ошибся. Уже на следующее утро появились сиреневые парики, жемчуг и лак на ногтях — непривычные украшения для дам, увлеченных буддизмом и экологией, презирающих искусственность… «Ну и дела! Мы теперь как дом престарелых в Майами», — шепнул директор Кэти. Женщины заключали пари, стараясь угадать, чем Ленни занимался раньше: актер, кутюрье, специалист по искусству Востока,