И утверждения Федора вызвали решительный протест Ульфельдта. Все увиденные Я. Ульфельдтом особенности религиозной жизни русских послужили для него еще одним свидетельством их “варварства”.

Зато блюстители православной и протестантской нравственности, не сговариваясь, нашли общий язык — в осуждении народной культуры. Во всех странах средневековья эта культура отличалась терпкой, граничащей с непристойностью шуткой и соответствующими телодвижениями. Не следует думать, что русские “гудошники” в этом отношении чем-либо отличались от своих французских или итальянских собратьев.

О существовании “маргинального” слоя городских жителей больше всего сведений сохранили иноземцы[228]. Ульфельдт старательно перечисляет русские ругательства, рассказывает он и об обычаях представительниц древнейшей профессии. Разумеется, то, что шокировало ревностного протестанта в 1578 г., в наш век “сексуальной революции” считается вполне естественным. Обитательницы средневекового дома любви заманивали к себе иностранцев непристойными телодвижениями, обнажая сокровенные части тела. Этих дам, собранных в одно из жилищ на окраине Новгорода невдалеке от того места, где жили датчане, послы смогли увидеть во время прогулки. Но не прельстились...

Таким образом, при чтении книги Я. Ульфельдта надо помнить следующее. Во-первых, это своего рода оправдательный документ, призванный дать политическую реабилитацию автору. Во-вторых, автором выступает ревностный протестант лютеранского толка, настроенный враждебно к православию. В-третьих, это дневник, который содержит впечатления датского дипломата, полученные им при знакомстве с чужеродной для него культурой. Нельзя сказать, чтобы автор был последователен в описании социально-экономических феноменов. Так, он по-разному характеризует населенные пункты городского типа. Понятие о городах, прежде всего русских, у него не вполне отчетливое.

Тем не менее записки Ульфельдта представляют интерес не только для понимания реакции датского общества на Ливонскую войну и феномен Грозного, они важны и для восстановления картины экономического положения России и Ливонии времени окончания Ливонской войны (его характеристика разрухи Новгородской и Псковской земель вполне соответствует писцовым описаниям, а Ливонии — сообщениям тамошнего хрониста Г. Рюссова), социально-экономической политики на захваченных русскими войсками ливонских землях, демографической политики русского царя, продолжавшего старинную, с XV в., практику массовых переселений, — Ульфельдту довелось быть свидетелем массового вывоза ливонских жителей — эстов и немцев, — следы которых позднее терялись в необъятной Казанской земле[229]. В середине XVI в. эта практика приобрела особый характер. Она была распространена на население покоренных Россией территорий. Русских же заманивали туда — на освобожденные от “коренных” жителей территории — более экономическими “пряниками”.

Записки Ульфельдта обнаруживают и теснейшие связи скандинавских стран с Россией. Посла поражала стоимость норвежской сельди (из Сконе), продававшейся в России дешевле, чем в Дании, несмотря на удаленность от места ее лова, он знал и о прибытии копенгагенского купца в Пернов.

Многоплановость сочинения Ульфельдта сделала его дневник серьезным источником по истории России, Ливонии, Польши и Дании.

Особо следует остановиться на гравюрах, помещенных в изданиях 1608 и 1627 гг. Это общий вид крепости в Александровской слободе (№ 1) и три гравюры с интерьерами несохранившихся сооружений, где Иван Грозный принимал датских послов (№ 2), где состоялся пир (№ 3) и где царь крестным целованием утвердил договор (№ 4). Кроме того, одна гравюра изображала державу (№ 5). Прежде чем переходить к анализу самих изображений, хотелось бы обратить внимание на их подбор. Среди них отсутствуют изображения зданий, имевших судебно-административное назначение. Между тем в начале опричнины Иван IV “повеле бояром, чтобы... построили приказныя избы и судебные столы по чинам и розрядные, и губныя и всему чину приказному и караулным стрелцам и заплечным мастерам”[230]. Отсутствие упоминания о них и в тексте записок, и в иллюстрациях к ним еще одно свидетельство того, что, вопреки мнению отдельных исследователей, опричнина действительно была упразднена в 1572 г. Но вернемся к иллюстрациям книги Ульфельдта.

Уже при беглом знакомстве с гравюрами убеждаешься, что это очень сложный для прочтения источник. Именно этим объясняется то, что за почти столетний период, в течение которого русскому читателю известны записки Ульфельдта и их иллюстрации, не появилось ни одного исследования, в котором гравюры стали бы предметом серьезного разбора. Но, несмотря на сдержанное отношение ученых к гравюрам, в течение нескольких десятилетий они помещались в монографиях, посвященных эпохе Ивана Грозного, школьных учебниках по истории и многочисленных краеведческих изданиях.

На титульном листе издания 1627 г. сообщается, что пять гравюр, помещенных в нем, выполнены Joh. Theodore de Bry. Последний легко идентифицируется с известным немецким гравером Иоганном Теодором де Бри (1561—1623)[231]. Его отец, Теодор де Бри (1528—1598), был родом из Льежа. В 1570 г. он основал во Франкфурте-на-Майне книжное и граверное предприятие. Главным делом жизни Теодора де Бри и его сыновей Иоганна Теодора и Теодора Изроеля (1570— 1611) стало “Collectiones peregrinationum in India orientalem et occidentalem” (“Собрание путешествий в восточную и западную Индию”), содержащее многочисленные иллюстрации к сочинениям европейских путешественников[232]. Ни Теодор де Бри, ни его сыновья, насколько известно, участия в путешествиях не принимали. Все их гравюры, таким образом, выполнены на основе имевшегося в их распоряжении либо текстового материала, либо оригинальных рисунков. В этой связи встает вопрос: пользовался ли Иоганн Теодор де Бри при работе над гравюрами к сочинению Ульфельдта какими-либо другими источниками информации кроме текста издания 1608 г.?

По мнению К. Расмуссена, в основе иллюстраций лежит только текст самого описания путешествия, а потому они не могут рассматриваться в качестве самостоятельного источника[233]. Если сравнивать данные текста с иллюстрациями, то это утверждение выглядит малоубедительным. Рисунки содержат такие подробности (например, внешний вид русских церквей, детали русского костюма придворных), которые никак не вытекают из описания Ульфельдта и которые можно было изобразить, только используя иные источники информации. Не будем забывать, что И. Т. де Бри, специализируясь на выполнении гравюр к сочинениям путешественников, не был случайным иллюстратором. В его распоряжении могли оказаться и другие сочинения о России, к началу XVII в. уже известные в Европе. Не исключено также, что сведения о некоторых отраженных им реалиях русской жизни И. Т. де Бри мог почерпнуть из устных рассказов европейцев, ранее бывавших в России.

Следовательно, на наш взгляд, не следует совершенно отвергать источниковое значение иллюстраций, содержащихся в изданиях 1608 и 1627 гг.

В том же убеждают и результаты архитектурных и археологических исследований на территории Александровской слободы. Характеристика крепости, содержащаяся в книге датского посла, чрезвычайно кратка. Ульфельдт сообщает об обширной крепости, построенной из камня, окруженной стенами и рвами, имеющей три богатых храма. Если же обратиться к гравюре (№ 1), то увидим еще и звонницу, три гражданских здания, помосты между постройками и,