может быть, лобное место в центре крепости, то есть сооружения, о которых в тексте нет ни слова. И в то же время на гравюре отсутствует изображение валов и рвов, о которых упоминается в книге. Уже из этого становится ясно, что рисунки сделаны человеком, побывавшим в крепости.

Считалось, что гражданские постройки, изображенные на гравюре, были дворцовыми зданиями. Они давно привлекали внимание исследователей. В 1968—1971 годах к востоку от Покровской церкви были обнаружены фундаменты дворцов Ивана Грозного, а к западу от Успенской — палат Василия III. Остатки этих гражданских сооружении найдены примерно в тех местах, где они показаны на гравюре. Более того, стало известно, что здания расположены были точно так, как они изображены на гравюре: палаты Василия III и центральный дворец вытянуты с запада на восток, а постройка к востоку от Покровской церкви — с севера на юг.

Здесь нельзя не сказать о значительной условности изображения, которая так смущает исследователей. Из записок мы узнаем, что в Слободе послам был отведен Особый двор вне крепости, который им запрещалось покидать. Датчане оказались в полной изоляции. В крепость послы ездили с эскортом русских дворян, а внутри крепости проходили сквозь строй почетного караула. Трудно предположить, что в этих условиях они могли детально рассмотреть крепость снаружи и внутри, тем более сделать зарисовки в период пребывания в Слободе. Совершенно очевидно, что датчане не видели всей территории крепости, в частности ее восточной части, где находился так называемый “государев двор” с многочисленными каменными и деревянными постройками (жилыми и хозяйственными), садом и прудами.

Ульфельдт изображает из пяти ворот крепости только главные западные ворота, через которые послы проезжали в крепость. В свадебных разрядах они названы “Большими”[234]. Внутри же крепости отмечены только основные каменные здания, фасады которых были обращены на главную площадь. Если обратиться к внешнему виду отдельных, дошедших до нашего времени построек, сравнить их с изображением на гравюре, можно увидеть значительное несоответствие. Так, например, Покровская церковь — шатровый храм — изображена с куполом. В связи с этим специалистами было высказано предположение о том, что домовый храм семьи Ивана Грозного первоначально был купольным, а шатер появился на рубеже 1570-х и 1580-х годов[235].

Точно так же архитектором П. С. Полонским в процессе исследования и реставрации Распятской церкви и колокольни было доказано, что внутри этого сооружения времени Ивана Грозного находится восьмигранная башня — часть звонницы начала XVI в. Исходя из гравюры, Полонский предположил, что эта первоначальная звонница состояла из двух башен, соединенных аркой, под которой висели колокола[236]. Другое предположение было высказано В. В. Кавельмахером, считающим, что после перестройки в 1570-е годы ранней звонницы к основному объему церкви-колокольни с запада примыкала многопролетная звонница, на которой размещались самые крупные колокола. Думается, что именно это сооружение видел и попытался изобразить датчанин. Во всяком случае, только археологические исследования дадут точные сведения о постройке эпохи Ивана Грозного, а может быть, и о ранней звоннице начала XVI века. Следы примыкания сохранившейся звонницы к шатровой колокольне хорошо видны на западной стене. Можно также указать на результаты шурфовок 1981 г., когда к западу от колокольни в небольшом раскопе была обнаружена вымостка из лотковой черепицы XVI века, и на наблюдения за земляными работами, позволившими сделать вывод о существовании в этом месте остатков фундаментов.

Но есть на гравюре и такие детали, которые могли отметить очень наблюдательные очевидцы. Это, например, изображение над западным входом главного храма, напоминающее резной белокаменный киот над западным порталом Троицкого собора. Или необычные для того времени классические порталы, подобные тем, которые сохранились в Покровской церкви. То же можно сказать о гравюре с изображением тронного зала, на торцовой стене которого изображены два прямоугольных окна. Подобные окна сохранились в четверике Покровской церкви и в древнем восьмерике Распятской церкви-колокольни.

Таким образом, все вышеперечисленное опровергает выводы датского исследователя К. Расмуссена и является доказательством того, что гравюры из книги датского посла Я. Ульфельдта при всей их условности являются достоверным изображением крепости Ивана Грозного и интерьеров несохранившихся построек XVI века, выполненных И. Т. де Бри по зарисовкам датчанина, побывавшего в Александровской слободе[237].

В. В. Рыбаков

Язык и стиль записок Якоба Ульфельдта

Любой текст на латинском языке — будь то сочинение Цицерона, надпись на мече, средневековый церковный гимн, гуманистический трактат, научная статья Карла Линнея или перевод пушкинского “Я Вас любил: любовь еще, быть может...” (плод забав современного филолога-классика) — всегда остается памятником истории этого языка и памятником образованности и таланту его автора. С этой точки зрения мы и будем рассматривать небольшую книжку датского дипломата Якоба Ульфельдта, в противоположность многим сочинениям его современников озаглавленную весьма кратко: Jacobi, nobilis Dani, Friderici II Regis legati, Hodoeporicon Ruthenicum (“Русское путешествие Якоба, датского дворянина, посла короля Фредерика II”).

В предисловии к своим запискам Ульфельдт сообщает, что он попробовал латинский язык лишь “кончиками губ” (с. 167—168[238]: fateor... me primoribus labris linguam Latinam degustasse), то есть знаком с ним поверхностно. Эти его слова находят неожиданное подтверждение, если так можно выразиться, в самих себе. Дело в том, что словосочетание primoribus labris degustasse является цицеронизмом. Оно встречается только в речи в защиту Целия (Gael. 28), где сказано: qui primoribus labris gustassent genus hoc vitae (“которые кончиками губ попробовали этот род жизни”), а также в сочинении “О природе богов” (N. D. 1, 20): hunc censes primis ut dicitur labris gustasse physiologiam (“ты полагаешь, что он, как говорят, кончиками губ попробовал физиологию”). Поэтому употребление такого специфического словосочетания автором нового времени, большая часть сочинения которого написана простым и совсем не изобилующим идиомами языком, показывает его желание изредка блеснуть изысканной фразой, демонстрируя свою ученость. Таким образом, самим способом выражения Ульфельдт словно говорит нам: “Я не умею писать красиво, но хоть иногда вставлю красивый оборот речи”.

И всякий раз, когда глаз читателя останавливается на необычной идиоме или пословице, нужно не столько удивляться ее появлению, сколько искать ее источник. По крайней мере еще в нескольких случаях это снова Цицерон. Так, желая выразить крайнюю степень удивления и замешательства, Ульфельдт использует фразеологизм injicere alicui scrupulum (с. 199) — “вставить кому-либо острый камешек”, то есть “внушить кому-либо беспокойство, сомнение”. Этот фразеологизм встречается лишь в одном месте у Цицерона (Clu. 76), а из других римских авторов обнаруживается, по нашим наблюдениям, только у Апулея (Apol. 77; Met. I, 11), который, очевидно,