- Каасная боода, Зееоная боода,

зёздооськи кануи в пещь... Пары кружились в танце.

- Это песнь о «хомециген борху»[49], - пояснил нам, усмехаясь, старый кукольник и принялся тихонько постукивать в такт оловянной ложкой, с какой-то неведомой целью прикованной цепочкой к столу. - Жил-был некогда - то ли сто лет назад, то ли больше - один пекарь, и было у него два подмастерья, Красная борода и Зеленая борода; так вот вечером «шаббес-гагодел»[50]эти двое нечестивцев отравили хлеба - печенье в виде звездочек, а также всевозможные пряники, рогалики и другую выпечку, - дабы вызвать повальную смерть в граде Йозефовом, одна ко некий «мешорес», синагогальный служка, благодаря прозрению, снизошедшему на него свыше, сумел вовремя разоблачить злоумышленников и предал обоих в руки городских властей. Вот

тогда-то в ознаменование сего чудесного избавления от смертельной опасности, грозной тенью нависшей над обитателями гетто, «ламдоним»[51] и «бохерлех»[52] и сочинили эту диковинную песнь, которую мы сейчас слышим кощунственно переиначенной в какую-то гаденькую бордельную кадриль...

- Ри-ти-тит... Ри-ти-тит...

- Каасные, сииние зёздыы... - грозно и фанатично гремел пророческий бас вдохновенного еврейского рапсода, все более уподобляясь какому-то мрачному теллурическому зыку, идущему, казалось, из самого нутра матери-земли.

Внезапно мелодия как-то конфузливо завиляла, зафальшивила и понесла такую несусветную околесину, что сама же испугалась и окончательно сбилась, однако уже на последнем издыхании вдруг воспряла, в ней стал прослушиваться какой-то правильный ритм, который мало-помалу окреп, - и вот уже томные звуки знойного богемского «шляпака» звучат под сводами злачного заведения, и парочки, прижавшись потными щеками, томно скользят в медленном и страстном танце.

- О-ля-ля! Bellissimo![53] Браво, старик! Эй, там, шелаэк, лови! Алле-гоп! - крикнул арфисту стройный молодой человек во фраке и с моноклем в глазу, извлек из жилетного кармана серебряную монету и бросил ее в направлении помоста.

Однако номер не удался: серебро сверкнуло над сутолокой танцевальной залы и тут же, я и глазом не успел моргнуть, исчезло, словно растворившись в воздухе. Прикарманил монетку какой-то бродяга, танцевавший неподалеку от нашего столика с пышнотелой девицей, - если не ошибаюсь, я его уже где-то видел, кажется, он терся рядом с нами, с Харузеком и со мной, когда мы пережидали ливень в подворотне; его блудливая рука, что-то настырно нащупывавшая под шалью своей партнерши, внезапно покинула насиженное место и с быстротой молнии взмыла в воздух - ловкое обезьянье движение, с поразительной точностью вписавшееся в танцевальный ритм, и монетки как не

бывало. Пройдоха и бровью не повел, лишь две-три пары, оказавшиеся вблизи, насмешливо переглянулись.

- Ишь, шельма, на ходу подошвы режет, наверняка из «батальона»... - усмехнулся Звак.

- По всему видать, что мастер Периат слыхом не слыхивал ни о каком «батальоне», - как-то уж очень поспешно ввернул Фрисландер и украдкой, стараясь, чтобы я не заметил, подмигнул кукольнику.

Итак, сегодняшний разговор в моей каморке был не просто словами: они и в самом деле считают меня больным. Вот и развеселить хотят... Значит, Звак должен что-то рассказать - не важно что, лишь бы отвлечь меня от моих невеселых мыслей... О господи, только бы сердобольный старик не смотрел на меня так сочувственно и жалостливо, и без того уже ком в горле, а к глазам прихлынуло что-то горькое и горячее. Если бы он знал, какую несказанную боль причиняет мне это его сострадание!

Первые фразы, которыми кукольник начал свою историю, прошли мимо моего сознания - у меня было такое чувство, словно я медленно истекал кровью. Какая-то ледяная оцепенелость все больше овладевала мной - как тогда, когда я деревянной марионеткой лежал на коленях Фрисландера. Вот и теперь меня, словно безжизненную куклу, заворачивали в рассказ старика - в пожелтевшие от времени страницы, выдранные с мясом из какой-то душеспасительной хрестоматии и заполненные мертвыми, бесконечно далекими от меня словами.

А Звак говорил, говорил, говорил...

История о профессоре юриспруденции докторе Гулберте и его «батальоне».

- Не знаю, с чего и начать... Лицо его было буквально усеяно бородавками, а своими короткими и кривыми ножками он напоминал таксу. С младых ногтей мой невзрачный герой грыз гранит науки. Занятие, доложу я вам, скучное, однообразное, иссушающее мозг и душу. Жил на те жалкие гроши, которые с великим трудом удавалось подработать репетиторством, на них же надо было еще содержать больную мать. Думаю, что о том, как выглядят зеленые луга, тенистые рощи и покрытые цветами холмы, этот

книжный червь знал лишь по книгам. Ну а как редко заглядывает солнце в сумрачные пражские переулки, вы и сами знаете.

Степень доктора наук была присвоена ему с отличием, никто этому особенно не удивился: иначе и быть не могло... Со временем он стал настоящей знаменитостью. Известность его была такова, что даже весьма видные юристы - и судьи, и преклонных лет адвокаты - не считали для себя зазорным консультироваться у него по поводу особо трудных и щекотливых дел. При этом новоиспеченный доктор по-прежнему нищенствовал, ютясь под самой крышей ветхого, покосившегося дома, окна которого выходили на Тыпское подворье.

Шли годы, и слава знаменитого ученого-правоведа доктора Гулберта, давно уже ставшая в Праге притчей во языцех, облетела всю страну. Ни у кого и в мыслях не было, что сердце одинокого сухаря профессора, волосы которого уже тронула седина и который, казалось, ни о чем, кроме юриспруденции, и говорить не мог, доступно для нежных чувств. Однако в таких вот замкнутых, далеких от всего земного натурах и тлеют подчас искры самой неистовой и бурной страсти, готовые в любой момент вспыхнуть неукротимым пламенем...

В тот долгожданный день, когда доктор Гулберт достиг наконец своей заветной цели, которая со студенческих времен сияла в недосягаемой высоте и требовала от вечно голодного юнца все новых жертв на алтарь науки, - когда сам государь император из своей монаршей резиденции в Вене пожаловал ему почетное звание rector magnificus[54] Карлова университета, - тогда из уст в уста стала передаваться совершенно невероятная, потрясшая всех весть, будто бы наш ученый отшельник обручился с юной, очаровательной девушкой из бедного, но благородного семейства.