Всю неделю после речи Чемберлена, в публичных выступлениях Черчилль предупреждал, насколько опасно будет принять предложение министра колоний. Он доказывал, что если мы ценим нашу империю, то при этом «не должны забывать о насущных потребностях собственного населения страны и рабочего класса, а также реальных источниках благосостояния нации». Предупреждал Уинстон и об осложнениях с другими государствами. «У меня совершенно нет желания жить в замкнутой на себе стране, — писал он 20 мая. — Намного лучше, когда все страны во всем мире зависят друг от друга, чем когда они независимы друг от друга. Это способствует поддержанию мира на земле». (Что было продолжением давних утверждений либералов: «Если товары не могут пересечь государственные границы, это делают войска».)

Профаны могли, конечно, считать, что в этом противостоянии выиграет Джо. В конце концов, поддержка со стороны Бирмингема была огромной, а сторонников Черчилля можно было пересчитать по пальцам. К тому же официальный пост Чемберлена предоставлял ему власть и влияние, и среди политиков все еще чрезвычайно ценились возраст и опыт. Джо имел полную возможность разделаться с молодым человеком, который всего два года занимал место заднескамеечника в парламенте. Однако Уинстон оказался прав. Старик совершил грубый промах. Черчилль попал в самую точку. Политика протекционизма, которую проводил Чемберлен, подтачивала правительство изнутри и оживила либеральную оппозицию.

Все лидеры либералов обрадовались — все одинаково отреагировали на речь Джо в Бирмингеме. Герберт Асквит, прочитав отчет в «Таймс», так же, как и Черчилль, понял: отказ от свободной торговли станет крушением министра колоний. Более того, это вызовет и падение правительства. С торжествующим видом размахивая номером «Таймс», он сказал своей жене Марго: «Какая чудесная новость… теперь вопрос времени, когда мы устроим чистку в стране». Точно так же Ллойд-Джордж ощутил дыхание победы: «День, когда господству Чемберлена в британской политике придет конец, близок как никогда, а следом за этим наступит и конец его карьеры».

Несмотря на готовность Уинстона отправиться в крестовый поход против политики протекционизма, Чемберлен пока еще оставался недоступной мишенью для нападок — он начал прощупывать вопрос о том, кто из членов кабинета присоединится к нему. И вот тут Джо понял, — с большим опозданием, — что многие его коллеги отдают предпочтение свободной торговле. А если страна проголосует против, то и кабинет будет вынужден сделать это. Н видя перевеса в свою пользу, он начал убеждать Бальфура следовать этим курсом.

Но премьер-миистр был таким мастером уходить от ответов, какого еще свет не видывал. Черчилль как-то выразился по поводу увертливости Бальфура, что тот ведет себя «как огромный изящный кот, который, переходя грязную улицу, пытается не испачкать лап». Несколько запутанных высказываний Бальфура, последовавших одно за другим, были настолько невнятны, что расшифровать, какую же позицию он занимает в этом вопросе, было невозможно. Когда в конце мая Черчилль потребовал от него прямого ответа, Бальфур опять попытался уклониться и заявил, что пошлины — всего лишь побочное явление «налогового объединения с колониями». Более того, он столь ловко уходил от ответа, что ему хватило наглости сказать «никогда не подозревал, что Чемберлен выступает за протекционизм».

Подобная неискренность раздражала Черчилля, и в этом настроении он пребывал все жаркие июльские и августовские дни. Первым делом он принялся обрабатывать членов палаты общин, убеждая их выступить единым фронтом против Чемберлена, который за их спинами уже начал запускать свою программу, уходя в то же время от прямых дебатов в парламенте. А затем он обрушился на Бальфура, говоря, что нельзя сидеть на двух стульях и настал момент, когда тот должен встать на одну из сторон. Тщательно отточив свои стрелы, он выступил против Бальфура, критикуя его лицемерную и унизительную тактику уклонения. И предупреждал премьер-министра, что добром это для него не кончится — вскоре он сам осознает всю беспомощность своего поведения. В этот момент Бальфур перебил его, попросив не беспокоиться о его будущем. «У меня все будет хорошо», — сказал он, обращаясь к присутствующим в своем как обычно любезном тоне.

Но стрелы попали в цель. Чемберлен почувствовал себя преданным. Ему представлялось, что после тех дружеских отношений, которые установились у него и Черчилля, со стороны молодого политика нечестно столь яростно нападать на его программу. Для Джо верность в отношениях казалась самым главным. И он постарался сделать все, чтобы дать это понять Уинстону — ведь Джо оказывал ему поддержку, чтобы тот прошел в парламент. Встретив молодого человека в коридоре, по пути в комнату дебатов, Джо выдержал долгую паузу, чтобы посмотреть на своего прежнего друга таким взглядом, которые не забываются. В письме к Дженни Уинстон писал: «Это был особенный взгляд, полный упрека, словно он хотел сказать: «Как ты мог оставить меня?!»

Своей матери Черчилль признавался, насколько искренне его огорчает то, что их пути разошлись. Он все еще продолжал восхищаться старым политиком, но будущее волновало его больше, чем прошлое. И Черчилль хорошо отдавал себе отчет, на какой скользкий путь встал Джо. Он даже написал письмо старому другу, в котором признался, как сильно сожалеет, что их представления о политике оказались диаметрально противоположными, и высказал надежду, что Джо сумеет объяснить, чем вызван его упрекающий взгляд на Уинстона при их встрече в коридоре.

Ответ пришел незамедлительно. Джо извинялся и в то же время в завуалированной форме упрекал Уинстона. Объясняя тот взгляд в коридоре, он писал: «Боюсь, что это моя вина, но на самом деле я не питаю злобы к политическим противникам». Чемберлен даже пытался убедить своего молодого однопартийца, что никогда не ждал от него абсолютной преданности, но, похоже, Черчилль зашел слишком далеко в своих нападках на главу партии. И Джо выразил надежду, что Уинстон вскоре перекочует в лагерь либералов. Конечно, он не высказывал прямого сожаления, что ему обидно терять такого союзника в своих рядах, но дал понять, насколько ему неприятны жалящие выпады красноречивого Черчилля.

«Неужели столь необходимо, — писал он, — позволять себе нападки на личность в своих речах? Можно сколько угодно подробно разбирать политическую сторону дела, не обвиняя автора этих идей во всякого рода преступлениях?»

Уинстон бы и принял это предостережение близко к сердцу, если бы сам Чемберлен не преступил черту и за несколько дней до того не насмехался бы над ним в парламенте. Джо выставил его неглубоким, мелким молодым политиком, не способным придерживаться какого-то одного направления, и поэтому доверять его словам не стоит. И призывал членов кабинета «не слишком полагаться на сказанное моим достопочтенным другом», при этом сослался на свой горький опыт, когда Черчилль отверг руку дружбы. «Вспоминаю те времена, когда мой достопочтенный друг только появился в парламенте, и я постарался сделать все возможное, чтобы смягчить шероховатости, неизбежные, когда молодой человек делает первые шаги. Помню, как в момент наивысшего энтузиазма, он давал понять, что готов сформировать собственную партию и собственное правительство и ждал поддержки в этом направлении.