Черчилля чрезвычайно заботила мысль о том, что он находится в состоянии войны с Джо. Он размышлял об этом противостоянии несколько месяцев. И в начале лета, сидя на балконе здания палаты общин, Уинстон признался в своих чувствах в интервью журналисту и социальному реформатору Гарольду Бегби: «Можете ли вы сказать, что политика для вас — это все?» — спросил он.

«Политика, — ответил Черчилль, — захватывает, как и война, и столь же опасная штука».

Имея в виду новейшие виды оружия, которые поражают воюющих с дальнего расстояния, Бегби уточнил: «Даже учитывая появление нарезных винтовок?»

«Да, на войне вас могут убить только один раз, — сказал Черчилль, — а в политических битвах — многократно».

В ходе интервью Бегби пришел к выводу, что Черчилль строил свою карьеру, бросаясь в гущу многих смертельных схваток, и хотя для других проигранные бои могли обернуться катастрофой, сам он был уверен, что сможет подняться снова. Фактически Черчилль был уже готов признать, что раз уж он состоит в партии тори и, по его собственному утверждению, не желает покидать ее, в вопросе свободы торговли можно добиться победы, но ужасной ценой для партии. Он предсказывал «коллапс… худший, чем все те, что случались после 1832 года».

Тогда зачем надо оставаться в рядах партии, если вы ожидаете ее крушения? — попросил уточнить Бегби.

Вопрос заставил юного члена парламента собраться с духом и признать, что он рассматривает свое противостояние Чемберлену не только в контексте экономики и политики, но и как борьбу за будущее всей партии тори.

«Я тори, — сказал Черчилль, — и в партии у меня столько же прав, как и у любого другого члена, во всяком случае, столько же прав, сколько и у людей из Бирмингема. И я не считаю нужным покидать свою партию из-за них».

Слова Уинстона звучали так, как они прозвучат, когда он станет премьер-министром в свои шестьдесят лет: «Я останусь верным партии и буду бороться с реакционерами до последнего вздоха. В этом у меня нет ни малейшего сомнения».

Доводы Черчилля были столь убедительны, что Бегби после окончания ушел от него в уверенности, — он только что разговаривал с самым многообещающим молодым человеком в Европе. «Думается, уже сейчас я могу смело сказать — Уинстон станет одной из величайших фигур в политической истории». Как сказал один из друзей Черчилля: «Если вы оцените его будущее, оглянувшись на его прошлое, то поймете, что каждая из ступенек пройденного — это очередной шаг к трону».

Только одно препятствие существовало в его дальнейшем продвижении, с точки зрения Бегби, — количество врагов, которое он нажил за свою короткую политическую карьеру. Черчилль бросал вызов самым влиятельным людям и тем самым оставался незащищенным от нападений со всех сторон. «Приходится признать, — писал Бегби, — что мистера Черчилля ненавидят очень многие в обществе».

В тот самый момент, когда его значение в политическом мире резко возросло, Уинстон снова влюбился. И объектом его страсти стала женщина еще более обаятельная и еще более недоступная, чем Памела. Это была Этель Барримор, — в двадцать лет юная актриса стала звездой Бродвея. Она часто бывала в Британии. Несколько лет подряд она проводила лето с друзьями в Лондоне или в уединенных местах за городом. Она подружилась с Миллисент Сазерленд, которая питала надежду сыграть вместе с Этель на сцене ведущую роль.

Благодаря Миллисент Уинстон и познакомился с молодой женщиной в 1902 году, когда, как писал репортер «Нью-Йорк Таймс», Этель приехала в Лондон.

Он уже видел ее на сцене в представлении, которое исполнялось только один раз, в бродвейском хите, комедии «Морской кавалерист капитан Джинкс». Как признавался позже Уинстон, он влюбился в нее, как только она вышла на сцену. Да, Этель производила огромное впечатление на мужчин. В платье с глубоким вырезом, с цветком и сверкающими украшениями, она выглядела неотразимой. Увидев ее в первый раз, опытный путешественник Арнольд Лэндор написал про нее так, словно встретил нечто диковинное, никогда прежде им не виданное: «восхитительное создание, с опасным выражением глаз, блестящими темными волосами и пленяющими манерами». Но Уинстона покорила не только ее внешность, но и голос, который он описывал как «мягкий, магнетический, соблазнительный».

Она появилась в Бленхейме и подружилась с Консуэло и Дженни. Следующее лето она провела во дворце как почетный гость Консуэло и часто виделась там с Уинстоном. Но, подобно Памеле, она оставалась неуловимой, переносясь в вихре светской жизни с одного приема на другой.

Всем хотелось встретиться с нею. По приглашению графини она бывала в замке Уорвик, посещала Асквита в их снятом на лето особняке в Шотландии, ужинала с лордом Роузбери, играла в бридж с Артуром Бальфуром, в Лондоне ее познакомили с известным денди, входившем в круг Оскара Уайлда, — Максом Бирбомом.

Как-то летним днем 1903 года Миллисент пригласила ее на ланч. Среди других приглашенных был Черчилль, брат Миллисент — лорд Рослин и американский писатель Генри Джеймс. «Милли совершила ошибку, — вспоминала Этель, — спросив у Джеймса, успел ли он утром прогуляться. «Да, — ответил он, — примерно на две с половиной страницы, не оставив промежутка для высказывания другим, без точек и запятых». Уинстон просто не мог вставить ни слова, чтобы привлечь внимание Этель.

Но когда она наконец заметила его, то ее заинтересовала его политическая деятельность. Она восхищалась хулиганами и их тактикой, которую она называла «необузданной». Театр политической жизни Британии привлекал ее, но она, похоже, была не в состоянии понять, с чем связаны «шум, буря и натиск» Черчилля, выступавшего против Чемберлена.

В письме Уинстону, отправленном из Нью-Йорка, она сообщала, видимо, в полной уверенности, что ему будет приятно узнать, что следит за политическими новостями из Британии. При этом стала хвалить совсем не того человека.

«Меня чрезвычайно интересуют те захватывающие вещи, что происходят в Англии, — восхищалась она. — Не могу не думать о том, что Джо — одна из наиболее ярких фигур нашего времени. И мне представляется речь Гладстона тоже очень знаменательной — это правда, что он имел успех?»

Для юной американки это было вполне простительно — считать, что раз Черчилль и Джо сидят на одних и тех же скамьях палаты общин в парламенте, значит, они должны идти рука об руку. Доводы Чемберлена по поводу «пошлины», которые он приводил в своей речи 6 октября 1903 года — столь длинные и запутанные, что, видимо, Этель сочла, — будет проще, если она просто назовет их «блестящими». Уинстон не мог отмахнуться от такой ошибки. Он готов был посвятить сколько угодно часов для того, чтобы разъяснить ей суть вопроса и направить на путь истинный. В любом случае, он с огромным нетерпением ждал ее следующего приезда.

В свойственной ей очаровательной манере, она дала ему понять, что встреча их будет чрезвычайно важной. Но… она очень занята — на Бродвее идет новая пьеса, в которой она выступает. Однако она будет очень и очень скучать по Англии. Правда, она высказывала надежду на то, что получит главную роль в пьесе, которая намечена на конец весны. И подбадривала Уинстона просьбой не забывать ее. «Пишите чаще, дорогой Уинстон», — приказывала Этель.