Естественно, эти сведения меня поразили, но я скрыл свои чувства и сердечно поздоровался с тонким субъектом.

– Мистер Джордж Спелвин, актер? – догадался я.

– Его двоюродный брат, – отвечал спутник Джейн. – Мое имя Родни. Я не разделяю тяги к подмосткам, меня привлекает гармония…

– Вы пишете музыку?

– Словесную, – объяснил мистер Спелвин. – В своем, смиренном духе, я – поэт.

– Стихи просто замечательные, – сказала Джейн. – Сейчас мистер Спелвин читал мне…

– Ах, этот пустячок! – отмахнулся он. – Как говорится, juvenilia.

– Но как красиво, как мелодично! – сказала Джейн. – Нет слов.

– У вас, – сказал мистер Спелвин, – есть душа, чтобы это чувствовать. Хотел бы я, чтобы на свете было больше таких людей. Нам, певцам, нелегко в грубом, бездушном мире. На той неделе один издатель спросил, что значит мой сонет «Вино желанья». – Спелвин снисходительно засмеялся. – Я ответил, что это сонет, а не каталог.

– Так ему и надо! – пылко подхватила Джейн. – Спасибо, что не дали по носу.

Тут кто-то тихо засвистел, и я увидел сзади на фоне неба Уильяма Бейтса.

– Привет, – сказал он.

Я подошел к нему, оставив Джейн и Спелвина за насыщенной беседой.

– Кто этот тип? – спросил Уильям.

– Некий Спелвин. Гостит у Уиндемов.

– Истинное чучело, – заметил Уильям.

– Он собирается с вами гулять, – сообщил я.

– Со мной?

– Так Джейн сказала.

– Минуточку, – сказал Уильям, – не могу же я при нем сжимать ее в объятиях!

– Вроде бы нет.

– Тогда отложим? – сказал он с явным облегчением. – Вообще-то это хорошо. Там был замечательный пудинг, и я не потяну романтическую сцену. Отложим, а?

Я посмотрел на Джейн и на Спелвина и опечалился. Что-то в них было такое, настораживающее. Я собрался было поспорить с Уильямом, но Джейн окликнула его, и все они ушли.

Я тоже ушел, занявшись думами. Появление Спелвина после этих пустынь меня пугало. Я страдал за Уильяма и ждал его у клуба после матча. Он пришел через два часа, ликуя и радуясь.

– В жизни так не играл! – сказал он. – Помните восьмую лунку? Мяч до нее не долетел, лежал в траве, я взял клюшку и тихо-мирно…

– Где Джейн? – прервал его я.

– Джейн? Спелвин увел ее домой.

– Осторожно, Уильям! – сказал я. – Если вы не возьметесь за ум, он ее умыкнет. Не смейтесь. Я их видел до вашего приезда. Она смотрела ему в глаза, словно он какой-нибудь шейх. Вы не понимаете, глупый человек, что она любит романтику. Загадочный незнакомец уведет ее от вас, моргнуть не успеете.

– Да, – добродушно отвечал он, – я об этом думал. Но оказалось, что он пишет стихи. Нельзя же влюбиться в поэта.

Дело в том, что он испытывал брезгливость только к трем вещам в мире: к слизнякам, к икающим кэдди и к поэтам.

– Очень даже можно, – возразил я.

– Ну что вы! – воскликнул Уильям. – И потом, он не играет в гольф. В жизни клюшки не держал. И не собирается. Вот как.

Это меня успокоило. Да, Джейн не может влюбиться в того, кому чужд гольф. И я пошел домой в хорошем, благодушном настроении. Через неделю, не больше, я узнал, что Женщина – это неисповедимая тайна.

Неделя была веселая. Танцы, пикники, купания и все радости лета. Уильям Бейтс не принимал в них участия. Танцевал он плохо. Приглашать его приглашали, но жалели об этом, когда он всем своим весом наваливался на нежную ножку. Многим приходилось после фокстрота лежать дня два.

Не любил он и пикников, равно как и купаний, так что Джейн Паккард все время проводила с Родни Спелвином. С ним скользила она по натертому полу, с ним плавала и ныряла, и не кто иной, как он, извлекал муравьев из ее салата, раздавленных ос – из десерта. Кроме того, светила луна, поскольку пикники устраивали вечером. В общем, сами понимаете. Через десять дней Уильям Бейтс пришел в мой садик с таким выражением лица, словно его уже убили.

– Можно к вам? – спросил он.

Я вылил остатки воды на лобелии и повернулся к нему.

– Вот что, – сказал он, – случилась странная штука. Вы знаете Джейн?

Я ее знал.

– А Спелвина?

Знал я и его.

– Она с ним обручилась, – горестно сказал Уильям.

– Что?

– Обручилась.

– Так быстро?

– Сказала мне сегодня утром. Интересно, – прибавил он, садясь на корзинку клубники, – а как же я?

– Нельзя было оставлять их вдвоем, – сказал я. – Надо было знать, что луна в июне очень опасна. Вот возьмите, в любой песне… Нет, не припомню ни одной, где бы об этом не говорилось.

– Кто мог подумать? – вскричал Уильям, обирая с себя клубнику. – Кому пришло бы в голову, что Джейн влюбится в типа, который не играет?

– Да, это поразительно, – согласился я. – Ты не ослышался? Правильно ее понял?

– Еще бы! Понимаете, я сам ей сделал предложение. Застал ее одну у клуба и говорю: «Вот что, старушка, ты как?» А она говорит: «Ты о чем?» – «Выйдешь за меня? Не хочешь – не надо, но очень тебе советую». И тут она ка-ак скажет: «Я люблю другого». Это, значит, Спелвина. Удар, однако! Я потом сколько раз промазал.

– Она сказала прямо, что выходит за Спелвина?

– Сказала, что его любит.

– Надежда есть. Если они не обручились, это может пройти. В общем, я ее навещу, разузнаю.

– Хорошо бы, – сказал он. – А у вас, случайно, нет средства от клубничного сока?

Разговор с Джейн ни к чему не привел. Да, она обручилась со Спелвином. В порыве девической откровенности она привела и детали.

– Светила луна, ветерок шелестел в листьях. Вдруг он обнял меня, заглянул мне в глаза и воскликнул: «Я люблю вас! Я обожаю вас! Боготворю! О, моя жизнь, мой рок, моя подруга, предназначенная мне с той поры, как зажглась первая звезда!»

– Очень мило, – сказал я, думая о том, что Уильям Бейтс выразился бы иначе.

– В сентябре мы поженимся.

– Ты уверена, что это нужно?

Она удивилась:

– Почему вы спрашиваете?

– Видишь ли, при всех его достоинствах, он не играет в гольф.

– Да, – отвечала она, – но у него широкие взгляды.

– Широкие?

– Он не мешает играть мне. Ему даже нравится мой чарующий энтузиазм. Так он и сказал.

Мне на это нечего было сказать.

– Желаю счастья, – выговорил я. – Правда, я надеялся… но что там!