Ясно дело, что после ухода на войну Хоперского полка дружки Захария подняли головы. А теперь, получив известие о гибели преданных царю атаманов, наверняка попытаются подмять станичников и заставить жить их по своим, воровским законам. Помеха нынче у них была одна – это он, Ванька Княжич с уцелевшими хоперцами.

«Только мне еще недоставало доморощенных воров усмирять», – с раздражением подумал Иван.

А в станице началась уже гульба. Пришедшие с войны, хоть и не с победой, но со славой, воины праздновали завершение самого кровавого в их жизни похода. При этом радость да печаль уживчиво соседствовали в широкой русской душе. Проезжая мимо настежь распахнутых окон и дверей убогих жилищ станичников, Княжич слышал крепко сдобренные непотребной бранью радостные крики.

Как бы не передрались, встревожился было есаул, однако тут же успокоился, вспомнив о нерушимости казачьего братства. Что б там ни было, но казак казаку поневоле брат. Как оно в народе говорится, ворон ворону глаз не выклюет, а уж сокол соколу и подавно. Придя к такому заключению, Иван дал волю Лебедю и сломя голову понесся к стоящему на окраине станицы родительскому дому. После посещения погоста есаул не захотел идти на гулянку, остаток дня он решил провести в одиночестве.

Ворота роскошной, по станичным меркам, Ванькиной усадьбы были приоткрыты. Княжич недоуменно пожал плечами – шастать по чужим домам без приглашения у казаков было не принято. Однако, въехав на подворье и увидав, как оно чисто прибрано, он сразу догадался, кто сюда наведывался.

Сам не имевший ни кола, ни двора, Кольцо не раз корил его за безалаберность и, наезжая в гости, всегда пытался навести порядок в расхристанном хозяйстве воспитанника. Грустно улыбнувшись, Иван взошел на крыльцо.

Первым, что бросилось ему в глаза, был стоящий посреди стола бочонок и лежащий на нем перстень с изумрудом. Истолковать значение сего послания-подарка не составило большого труда.

Перстень не оставлял сомнений в том, кто принес сии дары. Наведенный порядок означал, что вездесущий атаман осведомлен о скором возвращении есаула. Ну а вино на то и создано, чтоб дружбу им крепить. Сердце Княжича тоскливо заныло, но тоска была не горькой, скорее, сладостной. Он сел к столу, нацедил вина и без всякой радости, скорее, с отвращением влил в себя хмельное зелье. Пить Ваньке вовсе не хотелось, однако он опять наполнил кубок.

Так уж повелось, что все на белом свете пьют: и католики, и иудеи, даже басурмане, коль придет охота, тайком прикладываются, хоть и вера им того не дозволяет. Но они все выпивают лишь когда захочется, а русские – имеется желанье, пьют, и коли нет его – все одно напиваются.

Поначалу хмель взбодрил Ивана, и неказистая действительность предстала перед ним в розовом свете. «И чего Апостол воду мутит – тяжко, мол, ребятки, вам придется. Завтра же пойду к нашим разбойничкам да обо всем договорюсь. Сообща решим, как жить казачеству. Истина, она всегда посередине. Спину гнуть перед боярами никто не собирается, но и от Руси нельзя откалываться. Власть цареву признать придется, однако лишь цареву и больше ничью. Так станичникам и заявлю – мы, станичники, неподвластны никому, кроме бога и его наместника на земле, государя православного. Тех, кто шибко к воровству пристрастен, придется окоротить. Нечего за зипуном на Волгу шастать. Пускай, вон, с крымцами да турками воюют, нехристей грабить не грех. Несогласных будем сами карать, но на суд московский ни одной души казачьей не выдадим. С Дону выдачи нет, так было, есть и будет. Тут нам даже Грозный-царь не указ. Когда буду на Москве, сам скажу ему об этом».

Однако чем больше есаул хмелел, тем печальней становились его помыслы. После пятой чарки белый свет стал серым для него, и было отпустившая тоска вновь охватила Ванькину душу. «Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак, который думкой богатеет. Наслушался посулов Шуйского и возомнил себя атаманом всего войска Донского. И станичников, и самого царя жить учить собрался. А кто ты есть на самом деле, чего достиг и с чем остался? Сидишь один, как сыч, винище хлещешь, словно распоследний пьяница. Святой отец, который всю свою душу тебе отдал, помер в убогой нищете, а ты и глаз ему не закрыл. Друзей лучших растерял. Один, по твоей милости, в пепел обратился, а другой – от плахи палача невесть куда сбежал. Даже женщины любимой не сберег. Где теперь Еленка? В Москву едет, чтоб царевой наложницей стать».

При мысли, что красавица шляхтянка может изменить ему, пусть даже и с помазанником божьим, Иван взбесился. Выхватив клинок, он принялся крушить все вокруг, приговаривая:

– Царя убью, сам смертью позорной сдохну, на муки адские пойду, но Елену никому не отдам!

Вдоволь набушевавшись, Княжич бросил булат на изрубленный стол и, не раздеваясь, увалился на постель. Впадая в тяжкий, пьяный сон, он еще успел подумать: «Хватит весь мир земной от нечистой силы спасать. Пока не поздно, надо об Еленке с побратимом позаботиться. Ближе них среди живых никого у меня нет. Нельзя допустить, чтоб прекрасная Елена предстала перед Иродом, а вот мне с ним свидиться придется. Лишь он один способен смертный приговор Ивану отменить. Рискованно, конечно, с царями в спор вступать, это тебе не Шуйскому дерзить, но чего ради брата не сделаешь, да и разве нам впервой на острие клинка плясать, глядишь, и в этот раз удача не изменит».

Не сподобил бог людей видеть наперед, куда их приведет дорога жизни. То-то Княжич удивился бы, если б узнал, что в недалеком будущем именно Кольцо снимет его с дыбы в застенке Московского кремля.

4

Пробудился есаул в ту пору, когда луна еще висит на небосклоне, однако солнце уже красит его багряным цветом утренней зари. Первым делом он вспомнил о Лебеде:

– Я ж его, пьянчуга эдакий, даже не расседлал.

Иван вскочил с постели, но в глазах вдруг потемнело и острая, как от кинжального удара, боль пронзила череп. Еле устояв на ногах, Княжич прислонился к столу и с изумлением подумал: «Чего это? Вроде, выпил-то вчера не шибко много. Раньше отродясь такого не бывало. Ну случалось, маялась душа с похмелья, но чтоб вот так.

Впрочем, удивляться было нечему. Полученные при взрывах встряски не прошли бесследно для его лихой головы. Не мудрствуя лукаво, Иван налил полковшика вина и выпил. Малость полегчало – боль утихла, взор прояснился.

Держась за стенку, – Княжич вышел на крыльцо, его любимца на подворье не было. Не на шутку растревоженный, он направился к конюшне, войдя в которую увидел не только Лебедя, а и шедшего с обозом вьючного коня. Они стояли в стойлах, вяло пощипывая накиданное кем-то сено.

– Видно кто из наших заходил, – догадался есаул, возвращаясь в дом. Лишь теперь он заметил, что жилище прибрано после вчерашнего погрома, а на столе, возле бочонка лежит изрядный кусок соленой осетрины и свежий хлеб. – Ишь, заботятся о непутевом начальнике своем. Везет мне на друзей, только им с меня не много проку, – печаль и радость одновременно всколыхнули мятежное Ванькино сердце, и он снова потянулся к вину.

То ль от выпитого, то ли от скопившейся усталости душа и тело молодого казака покатились в пропасть тоскливой лени, столь привычной и столь пагубной для русского человека.