осторожно и участливо спросил Карп.

– Да, король Людовик XV предоставил мне графский титул, – процедил

сквозь зубы Григорий.

Сбитый с толку Карп даже прищурился, пожал, передернул удивленно

плечами, будто холод его пронял.

– Да разве от такого стулья ломают? Это ж приятность какая…

– Благодарность короля и в самом деле искренняя, он достойно оценил

наши труды, -ли ответил уже более примирительным тоном. – Только вот

загвоздка: чтобы получить графский патент, надо предоставить выписку о

рождении из церковной книги. Я попробовал буквоедам из королевской

канцелярии объяснить, что за выпиской не в Булонский лес переехать, что

отсюда тысячи верст до Батурина. Да и сохранились ли те церковные

книжки в сожженном, разрушенном и вырезанном городе?.. Им невозможно в

голову вбить, что родная моя отчизна вот уже полтора десятилетия является

вражеской территорией, где на меня будут охотиться, как на зайца.

– Не кручинься, господин, – улыбнулся, пряча неприятность, Карп, и от

этого улыбка показалась будто нарисованной. – Разве это для нас такая уж

тяжелая дорога – каких-то три недели, ну от силы четыре… Зато хоть с землей

своей и людьми увидимся.

Через день они были уже в дороге. Обходя большие торговые пути, чаще

ночью, чем днем, ориентируясь, как древние волхвы, по звездам, отмеривали

Григорий и Карп версту за верстой к неблизкому Батурину. На покой

останвливались лишь тогда, когда нужно было кормить коней, неглубокие

реки преодолевали вброд, а широкие – вплавь; рассекая волну грудью, кони

недовольно фыркали, будто злились на неведомых им королевских

канцеляристов, которые задали столько забот.

Осмотрительность, с которой Григорий с Карпом обходили города и

многолюдные пути, была не лишней. Незадолго после того, как покинули они

Париж, командующий большой русской группировки на Украине генерал Кейт

получил пакет из Петербурга. На основе данных русской разведки, одной из

мощнейших тогда в Европе, Кейту сообщали о выезде Григория Орлика в

Украину и приказывали арестовать любой ценой. Генерал, который всегда

безотказно и аккуратно выполнял любой приказ, на этот раз пришел в

негодование и обиделся.

– Я генерал, черт побери, а не полицейская ищейка!

И шввырнул высочайший циркуляр с такой силой, что со стола с

насмешливым шуршанием слетели все бумаги.

70

Чудеса таки бывают на свете. Григорию удалось разыскать в Батурине

старые церковные книги, и мало того, застать в живых священника, который

сорок пять лет тому крестил и благословил его на такие непростые жизненные

дороги.

Вечером, завесив плотно, на всякий случай, окна, они долго говорили со

священником, вспоминали знакомых и расспрашивали друг друга о них. У

сгорбленного, полусломленного деда, которому годы, казалось, положили на

плечи тяжелый жерновой камень, но так и забыли снять, с белой, из льняного

волокна, бородой и с такими же белыми, вплоть до синевы, бровями, впервые

за много лет ожили и светились неподдельным любопытством и надеждой

глаза. Они слезились, эти глаза, но все же жили ожиданием и верой.

– Отец как? Где он? Как живется ему? – белые брови шевелились в ритм

каждого слова.

– Бендеры, Стокгольм, Париж, Гамбург, Салоники… Сейчас почти в

полуплену у турок – полусвободный, полуневольник. А вы как? Что здесь в

Украине?

– Беда у нас, дитя, и к тому же черная… И не знаю, когда просветлеет, -

изрезанное морщинками лицо священника помрачнело. – Саранча азиатская

уже укоренилась, и нет нам жизни.

– Отче, я не понимаю, – тряхнул головой Григорий, будто хотел эту голову

на плечах удобнее как-то примостить.

Из-под бледно-синих бровей сердито мигнул, будто молния,

оскорбленный и гневный взгляд.

– Что же здесь неясного? Живем, будто не на своей земле. Я полвека

здесь уже священником. И полвека получал богослужебные книжки из Киево-

Печерской лавры. Но еще московский патриарх Аким попробовал было

запретить украинскую книгу. А как не вышло, то даже жаловался патриарху

Константинопольскому, чтобы тот приказал украинцам «да имуть покорение и

послушание святейшему нашему престолу Московскому и да не имут волю и

власть в жесточайших запрещений – ни по единому образу, ниже книги какие

печатати, ниже оно что творити без нашего соборного рассмотрения…» Слава

Бог, патриарх Константинопольский на это не согласился, и Лавра дальше

печатала на украинском. И так было вплоть до 1720 года. Однако Петр І,

неизвестно – на трезвую или не очень голову, издает приказ: «Монахи в кельях

никаних писем писати власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети да не

будуть, но в трапезе определенное место для писания будет, но и то с

позволения начального…» А уже 5 октября 1720 года новый приказ Петра І: «В

Киево-Печерской и Черниговской типографиях вновь книг никаких, кроме

церковных прежних изданий, не печатать, да и оные церковные старыя книги

для совершенного согласия с великороссийскими такими ж церковными

книгами справливать преждет печати, дабы никакой розни и особливого

наречия в оных не было; других же никаких книг ни прежних, ни новых

изданий, не обявя об оных в Духовной Коллегии и не взяв от оной позволения,

71

не печатать, дабы не могло в таких книгах никакой церкве восточной

противности и с великороссийскою печатию несогласия произойти».

Григорий слушал старого священника, не перебивая, а мысли его

закипали.

– А какое дело было императору к монахам и церковным книгам? Церковь

на Украине традиционно жила обособленной, независимой жизнью…

– Жила, сынок, жила… Пока в мае 1686 года царские дипломаты за

взятку в 200 золотых и 120 соболиных шкурок Константинопольскому

патриарху Дионисию получили грамоты об уступке Москве архипастырства над

Киевским митрополитским престолом.

Карп уже давно дремал себе в уголке, тихо посвистывая носом, лишь

иногда вздрагивал. Вероятно, в сновидениях что-то виделось ему тревожное в

очередном странствии.

– В Москве и Петербурге хорошо ведают, – вел дальше священник, – что

украинский дух им никогда не выпадет потоптать. Там любят упоминать

Полтавскую битву и замалчивают славное сражение под Конотопом. Так как

уже через пять лет после Переяславской рады, в июне 1659-го, когда народ

наш увидел глумление над союзническим соглашением, более чем

стотысячное московское войско Трубецкого знаменитый Иван Виговский под

Конотопом разнес в щепки, а князя Пожарского наши союзники таки отучили

материться – отрубили голову. Нас распинали на крестах и пускали плотами по

Сейму, но и до сих пор не одолели, поэтому теперь действуют хитрее -

отобрать хотели бы язык и память… Тогда как Ивану Федорову в Москве

невежды тамошние типографию сожгли и должен был он бежать на Украину, у

нас еще в 1491 году на украинском отпечатали «Часослов».