Выставка концертных платьев в Шереметьевском дворце, июль 2017.

Мой сегодняшний сценический гардероб огромен. Я бережно храню свои концертные платья, потому что они связаны с теми или иными событиями в моей жизни, с песнями. Правда, многие платья погибли из-за плохих законов, которые были у нас в советское время. Все концертные наряды, в которых я выступала, становились казенными, государственными, и каждый артист мог иметь ограниченное количество платьев. Когда число платьев превышало положенное, их списывали и… сжигали. Мне всегда было больно расставаться с ними, ведь эти платья – моя биография, история моих песен, мои успехи и неудачи. Умей они говорить, наверняка сказали бы: «Помнишь тот концерт? Было трудно, но ты выступила хорошо». Сегодня в моей коллекции, представленной в Павильоне воспоминаний, около 100 концертных нарядов. Для удобства каждому из них я дала название и обычно говорю костюмеру: «Возьми «Капусту», «Этажерку», «Павлина».

Тогда же я четко определила для себя, как много на сцене значит длина платья. Если вы молоды, можете позволить себе носить все самое короткое, потому что на вас работает юность. Если вам тридцать, можно носить мини, но надо знать меру. А вот если за тридцать, то, как мне говорила Клавдия Ивановна Шульженко: «Не надо уже коленки показывать, деточка. Зачем вам вообще на сцене ножки? У вас есть сердце, голос, душа. А коленки – это незачем». Я очень ей доверяла и эту фразу запомнила.

Так постепенно, с каждым новым выходом на сцену, я формировалась как артистка. Вырабатывались профессиональные привычки, одна из которых – уважительное отношение ко всему, что происходит на сцене. Сцена своего рода молебен в церкви. Туда я всегда выхожу с чистыми руками – мою их перед выходом. Никогда не позволяла и не позволяю себе некрасиво обращаться с цветами, которые дарили и дарят зрители. Букеты всегда лежат на столе или рояле, вместе со мной участвуют в концерте.

Мое прилежание дало свои плоды. Сутулость исчезла, появилась прямая осанка, расправленные плечи, плывущая походка, высоко поднятая голова. Менялось мировоззрение, взгляд на мир, отношение к профессии. Всего этого я достигла не потому, что меня муштровал мой муж и руководитель ансамбля – это была моя собственная воля, стремление подняться выше в мастерстве.

Конечно, Броневицкий видел перемены, происходящие со мной, но похвалу я от него слышала очень редко. Почему? Не знаю. Может, это был такой метод – не давать спуску своей Галатее, чтобы она не теряла форму. Иногда он переходил границы, унижал публично, когда свидетелями наших стычек становились другие люди. Я терпела и, несмотря ни на что, ценила то, что он для меня делал. Одного он не замечал: с каждым днем стеснительная, закомплексованная девочка, дочь бедного польского шахтера, уходила в прошлое. У меня не только расправились плечи, но и душа. Я становилась смелее, сильнее, каждое утро вставала с мыслью, что «бой продолжается», была готова к новым столкновениям с препятствиями.

Но иногда мне казалось, что мы с ним разговариваем на разных языках без переводчика. Меня пугало то, что всем своим поведением Александр Александрович демонстрировал, что наша совместная работа для него на первом месте, а наша личная жизнь – на втором. Он был человеком дела, а мне хотелось ласки. От мужа я прежде всего ждала заботы и защиты, как в детстве – от своего папы. Поэтому мне все время казалось, что Сан Саныч скуп на эмоции, на нежность. Вместо этого он словно подстегивал меня своими резкими замечаниями. Не успевала я справиться с одним недостатком, как он подбрасывал мне новую задачку. Хотя, если говорить объективно, это пошло мне на пользу. Но в рабочих буднях иногда хотелось отдушины, нежности, а он словно боялся этого. Никогда не делал подарков, не дарил цветов, когда я робко спрашивала про цветы, он, не моргнув глазом, отвечал: «А те, что дарят тебе зрители, не цветы?» Всерьез считал, что букетов, полученных на выступлениях, мне вполне достаточно. Но ведь то были подношения артистке, а хотелось знаков внимания ко мне, как к женщине. Если у меня был день рождения и я спрашивала про подарок, он удивлялся: «Какой подарок? Сейчас придут друзья, будем за тебя пить – вот тебе и подарок. И потом: все деньги у тебя. Иди и купи, что хочешь». Один-единственный раз он купил мне серьги из янтаря, и я расстроилась, ведь серег не носила, у меня и уши-то не были проколоты.

Что это было: мужская невнимательность или что-то еще? Скорее всего, первое. Тому я находила простое объяснение: Александр Александрович был настолько поглощен музыкой, что она занимала все его мысли. Ни на что иное он не хотел отвлекаться. В такие минуты я спрашивала себя: почему мы вместе, почему я с ним? Наверное, все-таки между нами было чувство, но если я относилась к нему как к мужчине, обладавшему притягательной внешностью, острым умом, сумасшедшим обаянием, на свет которого слетались многие женщины, то я для него была прежде всего авторским проектом, Галатеей. Он лепил меня соответственно собственному великому замыслу. Он хотел быть Наполеоном, строящим под себя свою Францию. Эту версию подтверждает один памятный случай. Во время гастролей в Харькове, где мы были с Сан Санычем, ансамблем и Муслимом Магомаевым, в голове мужа родилась безумная идея. В местном театре он взял три костюма: меня одел как «поверженную Францию», Магомаева – Гитлером, а сам нарядился… кем бы вы думали? – Наполеоном. Как это было точно. Именно таким он и был – блистательным, талантливым, деспотичным, целеустремленным, готовым покорить всех и вся. Этот замысел оформился моментально, как и все, что он создавал. Стремительность была одной из его фирменных черт, её порождала мощнейшая внутренняя энергия, которая бурлила в нем через край. Она же наделила его талантом делать шаржи, точные, дерзкие, очень психологичные, в которых он определял и выражал типаж любого человека. И только я была у него «ахиллесовой пятой», он так и признался однажды: «Всех могу нарисовать, а тебя – нет! Ты все время разная, постоянно меняешься!»

Я понимала, что наш ансамбль и моя профессиональная стажировка требуют много сил. Понимала, как уставал Броневицкий, особенно это было заметно по вечерам, дома. И все равно мне, недолюбленному ребенку, хотелось любви. Не просто хотелось, я физически начинала болеть, когда обнаруживался недостаток любовной энергии. Приехать в другую страну, другой город и попасть в неравные отношения, в которых один любит, а другой позволяет себя любить – ну уж нет! Это не для меня. То, что Броневицкий меня все-таки любил, я поняла спустя много лет, когда мы развелись и наши общие друзья стали рассказывать, как он мучается. Но тогда, в начале 60-х, будучи еще совсем неопытной в таких вопросах, терзалась, сомневалась. Потребность в нежности приводила к самым разным ситуациям.