— К ночи доберемся до Брешины, — говорит Улис. Не знаю, с какими внутренними дорожными свитками он сверяется, по моим мы еще толком от Асморы не отъехали. — Там и переночуем.

Если слова о Брешине — большом селе за полдня пути до Шина — меня удивляют, то предложение переночевать там и вовсе настораживает.

— Меня уже мутит от мозильника, — говорю я. — Я посплю где-нибудь на лугу.

— В Брешине моя сестра живет, — продолжает Улис, и я вспоминаю, что он что-то такое говорил. — Кухонной у фиура служит. Она и покормит, и вопросов не задаст. Не бойся, благородный. Орвинис сказал, ты честный человек. Да и деньги ты дал хорошие. Я не сделаю тебе зла.

Это звучит почти смешно — обыкновенный работник, рябой мужик в жирном корсе говорит мне, магу, что не стоит его бояться. Я бы мог подложить за воротник его корса одну-единственную травинку — и он бы изодрал тебе тело в кровь, пытаясь спастись от страшного зуда. Улис служил у травника, он знает, как могут быть опасны травы. И еще он знает, что в стране, где магия запрещена, маг, решивший изменить судьбу земли от мора до неба и до гор, не станет убивать тог, кто ему помогает.

— Хорошо, я верю тебе, — говорю я. — Как ты назовешь меня своей сестре? Что ты скажешь ей?

Он качает головой. Лошади еще щиплют травку, и, как видно, им совсем не хочется отвлекаться от трапезы, но нам надо ехать вперед, если мы не хотим прибыть в Шин к моменту, когда наследника под охраной отряда солдат уже увезут в Асмору. Мы и так не несемся вскачь.

— Сестре все равно, кто ты, — говорит он. — Ты ведь не солжешь, если не покажешь свой зуб. Вот и не показывай.

Звучит это совсем просто. Воротник у моего корса высокий, и шнурок, на котором висит зуб, сложно разглядеть, особенно издалека. Но если кто-то из солдат или просто какой-то прохожий селянин задаст вопрос — я покажу его. Покажу — или превращусь в лжеца, а значит, лишусь своих сил.

Это глупо и странно, и, в общем-то, несправедливо — давать магам такую силу и делать их такими слабыми. Я травник, и магия моя не так горяча, как магия огня или ветра, и не так опасна, как магия крови, но всего пара слов сделает меня слабее даже такого увальня, как Улис. Он и сейчас кое в чем посильнее — трясется на лошади весь день и на привале уписывает за обе щеки сало и хлеб, а я после каждого перехода думаю только о том, как болит зад и как сжимается растрясший утреннюю трапезу желудок. И его нельзя парой слов лишить смысла жизни. А мага, меня — можно.

Потому и было так много казней в те первые дни после принятия Мланкином указа о запрете магии. Маги просто не смогли отречься от того, что заставляло их дышать. Многие из Мастеров жили магией на самом деле, многих на краю бездны удерживали только заклятья — халумни, знающие, что их время наступит в тот день, когда они снимут с себя зуб тсыя и отдадут средоточие своей силы в чужие руки — и предадут в эти руки свой свет.

Отказаться от магии значило отказаться от самого себя. Инетис смогла — и что вышло? Ее боль до сих пор жжет мне сердце, ее лихорадка оставила ярко-розовый след ожога на моей ладони. Она погибла, не сумев найти в себе силы вернуться к жизни, которую сама же у себя и отняла.

Я вспрыгиваю на лошадь, морщусь, когда зад снова касается твердой поверхности седла. Улис неторопливо забирается на свою кобылку и трогает. Он снова видит на моем лице недобрые мысли — я замечаю его осуждающий взгляд — но не говорит ни слова.

Мы едем еще полдня, огибая деревни, но стараясь не сбиваться с дороги. Несколько раз на пути нам попадаются повозки, груженные мешками и бочками, видимо, с вином. Но и Улис, и я одеты, как шиниросцы, и никто не обращает на нас больше внимания, чем положено.

Наконец, когда солнце уже почти скрывается за горизонтом, мы достигаем Брешины.

Деревня и в самом деле большая. Сотни две домов привольно раскинулись на холме, слышен узнаваемый рев ждущих дойки коров, где-то ржут лошади, блеют козы, лают, почуяв чужаков, собаки. Мы въезжаем в деревню по дороге, не скрываясь. Тут негде спрятаться, и селяне выходят из домов, чтобы проводить нас взглядами. Поздние гости всегда настораживают. Я начинаю думать о том, что зря согласился на план Улиса, но он ведет себя спокойно, даже пожевывает какую-то травинку, и я тоже стараюсь усмирить свою тревогу, чтобы не выдать себя.

Мы проезжаем почти через всю деревню. Дом фиура — длинная глиняная постройка с деревянной дверью — приветливо светится огоньками. Солнце падает за горизонт, и на Шинирос опускается тьма — мгновенно, словно кто-то задергивает шкуру на окне. Огоньки вспыхивают в домах впереди и позади нас, и оттого тьма становится почти ощутимой. Прохладный ветерок овевает лицо, забирается под корс. Хорошо, что шиниросцы носят под корсами тонкие рубуши с длинными рукавами. На холмах, где ветрено и потому холоднее, чем на равнинах, второй слой одежды дает чуть больше тепла.

Улис подает мне знак, и возле низенького домика с одним уже закрытым шкурой окном мы останавливаемся и спешиваемся. Я потягиваюсь и потираю поясницу, чувствуя, что утром просто не встану с постели — так она болит. Улис стучит в дверь, и та открывается. Тусклый свет падает на порог, и я вижу перед собой женщину возраста моего отца или чуть старше. Темные волосы по-мужски заплетены в косу, вокруг талии завязан фартук, руки испачканы чем-то белым, видимо, мукой. Женщина окидывает нас с Улисом неодобрительным взглядом.

— Я ждала тебя раньше, — говорит она.

— Пришлось задержаться. — Улис не смотрит на меня, словно мы не вместе. — Не сердись.

Женщина отступает и кивком головы указывает на меня.

— Растрясло, голубчик. Зеленый. Идемте, покормлю, поздно, мне и уходить пора.

Ее речь кажется мне непонятной, но я послушно вслед за Улисом нагибаюсь, чтобы не удариться макушкой о притолоку, и захожу в домик.

Тут тесно и темно, и из-за горящего в плошке жира не очень приятно пахнет. Кажется, сестра Улиса живет одна — я вижу узкую кровать у стены, каменный стол у холодного очага и деревянную лавку с тазом для умывания у окошка. В доме чуть теплее, чем на улице, и меня пробирает дрожь.

На столе стопкой сложены сухие лепешки, стоит котелок с холодной похлебкой, лежит несколько крупных головок чеснока. Я усмехаюсь про себя, когда вижу чеснок. Это верный признак того, что мы в Шиниросе. Асморийцы едят его нечасто, предпочитая ядреной горечи терпкость лука, который в Тмиру, в свою очередь, заменяют в трапезах едким перцем. «Доброго шиниросца чуешь за мерес» — гласит старая поговорка. И это действительно так.

— Мне пора идти к фиуру, готовить утреннюю трапезу на завтра, — говорит сестра Улиса, глядя на меня. — Бери, что хочешь, ешь, пей, отдыхай. Кто — мне знать не надо, докладывать, куда едешь — тоже.

— Спасибо, — начинаю я, но она сердито отмахивается.

— Поутру чтоб не было тебя тут.

Кровать у стены Улис отдает мне, и я усаживаюсь на нее, стягивая с ног обувь и расстегивая корс, пока брат и сестра о чем-то тихо разговаривают у очага. Пламя в плошке чуть слышно потрескивает, в углах пляшут тени.