Мои страхи рассеялись, как только я вошел в кабинет. Он был таким же чарующим, каким я его и запомнил. Высокие потолки, прочные книжные полки и массивный дубовый письменный стол, который, без сомнения, когда-то принадлежал Уильяму Гарсону. Как и сам Бейнберри Холл, он обладал величием, которое мог вызвать только человек состоятельный и статусный. Такой была вся комната. Вместо Кертиса Карвера в кабинете чувствовалось присутствие мистера Гарсона.

Но я не мог игнорировать тот ужасный факт, что в этих стенах человек покончил с собой. Чтобы сделать это место по-настоящему своим, мне нужно было избавиться от любых следов Кертиса Карвера.

Я начал с первого из двух шкафов, у которых были скошенные дверцы, как в спальне Мэгги. Внутри были полки, уставленные винтажными настольными играми, некоторые из которых датировались тридцатыми годами. Монополия, игра-детектив, змеи и лестницы. Там была даже спиритическая доска, коробка от нее уже побелела по углам. Я вспомнил слова Джейни Джун о том, что здесь останавливались Гейбл и Ломбард, и улыбнулся при мысли о том, как они пользовались спиритической доской в освещенной свечами гостиной.

На полу под играми лежали два квадратных чемодана, поверхность которых была покрыта пылью. Я вытащил оба из шкафа, удивившись их тяжести.

В каждом из них точно что-то лежало.

Первый чемодан вовсе не был чемоданом, что я понял, когда открыл его. Это был старый проигрыватель в кожаном футляре. Как и следовало ожидать, в другом футляре хранились пластинки в оригинальных картонных чехлах. Я перебрал их и с разочарованием обнаружил коллекцию биг-бэндов и саундтреков к фильмам.

«Оклахома», «Юг Тихого океана», «Король и я».

Кто-то был фанатом Роджерса и Хаммерстайна, и я был почти уверен, что это не Кертис Карвер.

Я отнес проигрыватель на стол и включил — мне было интересно проверить, работает ли он. Я схватил первую пластинку — «Звуки музыки» — и поставил. Музыка наполнила комнату.

Пока Джули Эндрюс пела о том, что все холмы — живые, я направился ко второму шкафу, проходя мимо пары окон-глаз — таких же, что и на передней части дома. Эти же два выглядывали на задний двор, за которым простирался лес, спускающийся вниз по крутому склону холма. Выглянув наружу, я увидел Мэгги и Джесс, которые стояли за углом дома, держась за руки. Зная, что я здесь, Джесс бросила взгляд в сторону окна и помахала рукой.

Я помахал в ответ, улыбнувшись. Последние дни были тяжелыми. Я очень устал от всех этих переездов, распаковок и беспокойных ночей, и еще я беспокоился о том, что Мэгги с трудом здесь адаптировалась. В то утро за завтраком, когда я спросил, почему она открыла дверцы шкафа посреди ночи, она поклялась, что не делала этого. Но мой стресс постепенно таял, когда я смотрел, как моя жена и дочь наслаждаются нашим новым задним двором. Они обе выглядели счастливыми, пока исследовали опушку леса, и я понял, что покупка этого места была лучшим решением, которое только можно принять.

Я дошел-таки до второго шкафа, который был почти пуст. Внутри были только коробка из-под обуви на верхней полке, а рядом с ней — почти дюжина упаковок бело-зеленой пленки для полароида. Коробка из-под обуви была синей, с характерным значком «Найк» по бокам. В ней и лежала причина для хранения пленки — полароид и стопка снимков.

Сначала я осмотрел квадратную и тяжелую камеру. После нажатия кнопки сбоку поднялся объектив камеры и сработала вспышка. От верхней кнопки щелкнул затвор. На обратной стороне был индикатор, который сообщал мне, что внутри еще хватит пленки на два снимка.

Как и в случае с проигрывателем, я решил протестировать камеру. Я подошел к заднему окну и увидел, что Мэгги и Джесс все еще стоят на улице, направляясь к лесу. Мэгги бежала. Джесс следовала за ней и просила Мэгги бежать медленнее.

Я щелкнул затвором, когда обе вошли в лес. Через секунду сильного жужжания из прорези в передней части камеры медленно появилась квадратная фотография. Само изображение только начало проявляться. Смутные очертания проступали из молочно-белой пелены. Я дал фотографии время проявиться, и вернулся к снимкам, хранящимся в коробке из-под обуви.

Взяв верхнюю, я увидел, что это фотография Кертиса Карвера. Он смотрел прямо в камеру с отсутствующим выражением лица, свет от вспышки делал его кожу болезненно белой. Судя по тому, как он вытягивал руки в нижней части изображения, снимок он сделал сам. Но фотография была неудачная — в кадр попали только две трети его лица и все левое плечо. Позади него находился кабинет, выглядевший почти так же, как сейчас. Пустой. Тусклый. В углу сводчатого потолка собрались тени.

Внизу, на белом ободке у фотографии, маркером была написана дата.

2 июля.

Я снова полез в коробку и взял следующую фотографию. Суть была та же — смещенный от центра автопортрет Кертиса Карвера, снятый в кабинете — но детали были другими. Красная футболка вместо белой, которая была на предыдущей фотографии. Его волосы были растрепаны, а щеки покрыты щетиной.

Нацарапанная под фотографией дата гласила «3 июля».

Я схватил еще три фотографии, подписанные датами 5 июля, 6 июля и 7 июля.

Они были в точности, как остальные. Как и следующие четыре под ними с подписью 8 июля, 9 июля, 10 июля и 11 июля.

Перебирать их было все равно что смотреть замедленное видео. Какое нам показывали еще в начальной школе, где распускаются цветы и распрямлялись листья. Только это была хроника Кертиса Карвера, и вместо того, чтобы расти, он, казалось, увядал. С каждым снимком его лицо худело, борода удлинялась, выражение лица становилось все более изможденным.

Единственной константой были его глаза.

Глядя в них, я не видел ничего. Никаких эмоций. Никакой человечности. На каждой фотографии глаза Кертиса Карвера были темными пустыми пятнами, которые не показывали ничего.

Мне пришла в голову старая цитата: «Пока ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя».

Я бросил фотографии обратно в коробку. Хотя внутри были и другие, у меня не хватило духу взглянуть на них. Для одного утра я уже достаточно насмотрелся на бездну.

Вместо этого я схватил фотографию, которую только сделал, и теперь она уже полностью проявилась. Мне понравилось то, что я увидел. Мне удалось поймать Мэгги и Джесс на грани исчезновения в лесу.

Мэгги была едва различима — просто размытое пятно темных волос на заднем плане и сверкающая белая подошва кроссовки, указывающая, что она бежит. Джесс была четче. Повернувшись спиной к камере, наклонив голову и вытянув правую руку, она отталкивала с дороги низко нависшую ветку.

Я так на них сосредоточился, что не сразу заметил кое-что еще на фотографии. Когда я все-таки это заметил, все мое тело дернулось от удивления. Мой локоть врезался в проигрыватель, тем самым обрывая песню — «Шестнадцать, но почти семнадцать» — с визгом, царапающим пластинку.

Я не обратил на это внимания и продолжал смотреть на фотографию.